Мне было приятно узнать, что для Карен будет устроена поминальная служба. Я знал, что «Иммортекс» не сообщит об этой смерти никому на Земле, но компания всё же понимала необходимость упокоения, в прямом и переносном смысле.

Он был не слишком религиозен, этот наш кошачий рай Хевисайда. Полагаю, это и не удивительно: те, кто верит в жизнь вечную, вряд ли станут заниматься переносом сознания. Тем не менее очень благообразный мужчина по имени Габриэль Смайт, низкого роста, с платиновыми волосами, румяным лицом и хорошо поставленным британским выговором провёл очень хорошую, по большей части светскую службу. Присутствовало большинство здешних обитателей; нас здесь было около двух десятков. Я сидел рядом с Малкольмом Дрэйпером.

Служба проходила в маленьком зале с десятком круглых столиков, каждый из которых был рассчитан на четверых. Здесь играли в настольные игры, проводили лектории и тому подобное. Гроба не было, но телестены демонстрировали множество изображений Карен и её кривобокой улыбки. У одной из стен было множество цветов, но я пришёл достаточно рано, чтобы заметить, что лишь небольшая их часть настоящие, срезанные, по‑видимому, в оранжерее; остальные – сотни и сотни их – были голограммами, которые обслуживающий персонал включил лишь после того, как я вошёл.

Смайт, одетый в чёрную водолазку и тёмно‑серый пиджак, обращался к собравшимся, стоя на краю зала.

– Карен Бесарян продолжает жить, – говорил он. Он носил полуочки и глядел сейчас поверх них. – Она живёт в сердцах и умах миллионов людей, наслаждавшихся её книгами или снятыми по ним фильмами.

Двое служителей начали тихо обходить собравшихся, вручая каждому узорчатый кубок с красным вином. Это меня удивило. Карен была еврейкой, а красное вино я видел только на католических службах. Я принял предложенный мне кубок, хотя голова до сих пор болела – интересно, когда она уже перестанет?

– Но более того, – продолжал Смайт, – она живёт и телесно, там, на Земле. Нам должно быть грустно от того, что произошло здесь, но мы должны также и радоваться: радоваться тому, что Карен успела совершить переход, тому, что она продолжает жить дальше.

В толпе собравшихся послышалось одобрительное бормотание, сопровождаемое, однако, сдавленными рыданиями.

И Смайт с готовностью откликнулся на них.

– Да, – сказал он, – очень печально, что Карен больше нет с нами. Нам всем будет очень не хватать её ума и храбрости, её силы и её очарования Юга. – Он подождал, пока служители раздадут последние кубки с вином. – Карен была не особенно религиозна, но она гордилась своим еврейским наследием, и поэтому я хочу предложить тост из Талмуда. Дамы и господа, вино, которое вам раздали, разумеется, кошерное. Пожалуйста, поднимите бокалы…

Мы так и сделали.

Смайт повернулся к ближайшей к нему телестене, показывающей лицо Карен с её спокойной полуулыбкой. Он поднял свой кубок к экрану, провозгласил: «Лэхаим!», и затем отпил из него.

– Лэхаим! – повторили мы все и тоже выпили.

Лэхаим! За жизнь!

Мы сидели в гостиной Карен в её доме в Детройте и смотрели телевизор. Зазвонил телефон. Карен взглянула на определитель звонившего.

– Гмм, – это было всё, что она сказала, прежде чем принять вызов. Сигнал видеофона был выведен на телеэкран, которому пришлось растянуть картинку больше, чем позволяло её разрешение; возможно, старые биологические глаза Карен этого раньше не замечали.

– Остин, – сказала она появившемуся на экране мужчине с ястребиным лицом. – Что стряслось?

– Привет, Карен. Э‑э… кто это с тобой?

– Остин Стейнер, Джейкоб Салливан.

– Мистер Стейнер, – сказал я.

– Остин мой адвокат, – сказала Карен. – Ну, один из них. В чём дело, Остин?

– Гмм, это… э‑э…

– Деликатное дело? – сказал я и встал. – Я пойду… – я чуть не сказал «приготовлю кофе», но это было бы смешно. – Пойду схожу кое‑куда.

Карен улыбнулась.

– Спасибо, милый.

Я удалился, чувствуя спиной взгляд Стейнера. Я пошёл в другую комнату – комнату, посвящённую хобби Райана, делам давно минувших дней. Я осматривал комнату, почти не обращая внимания на доносящиеся из‑за двери тихие голоса, когда услышал, как Карен зовёт меня:

– Джейк!

Я заторопился обратно в гостиную.

– Джейк! – повторила Карен, на этот раз тише. – Думаю, ты должен это услышать. Остин, повтори то, что мне только что рассказал.

Лицо Стейнера скривилось ещё больше, словно ему в рот попало что‑то очень неприятное на вкус.

– Сын миз Бесарян, Тайлер Горовиц, обратился ко мне с ходатайством об утверждении её завещания.

– Её завещания? – переспросил я. – Но ведь Карен жива.

– Тайлер, похоже, считает, что биологическая версия Карен скончалась, – сказал Стейнер.

Я посмотрел на Карен. Эти искусственные лица и правда не слишком хорошо передают эмоции; я понятия не имел, о чём она думает. Однако я тут же повернулся обратно к Стейнеру.

– Пусть даже так, – сказал я. – Карен всё равно жива – здесь, в Детройте. И биологическая Карен хотела, чтобы эта Карен обладала всеми её юридическими правами личности.

У Стейнера были тонкие тёмные брови. Он приподнял их.

– По‑видимому, Тайлер хочет, чтобы суд решил, является ли такая передача прав законной.

Я покачал головой.

– Но даже если Карен… то есть её… гмм…

– Кожура, – сказал Стейнер. – Так это называется? Её сброшенная кожа.

Я кивнул.

– Даже если её кожура скончалась, как мог Тайлер об этом узнать? «Иммортекс» не разглашает такую информацию.

– Вероятно, подкупил кого‑то, – сказал Стейнер. – Ну сколько бы пришлось заплатить кому‑нибудь в Верхнем Эдеме за то, чтобы он дал знать, когда кожура истлеет? Учитывая, сколько денег стоит на кону…

– А это много? – спросил я. – То есть, не всё состояние, а та часть, что причитается конкретно Тайлеру.

– О, да, – сказала Карен. – Остин?

– Хотя Карен оставила очень щедрые суммы разного рода благотворительным организациям, – сказал он, – Тайлер и две его дочери являются единственными частными лицами – бенефициарами завещания Карен. Они должны унаследовать свыше сорока миллиардов долларов.

– Бог ты мой, – сказал я. Не знаю, за сколько я бы продал свою собственную мать, но если оценивать грубо…

– Ты не должна идти с этим в суд, Карен, – сказал Стейнер. – Это слишком рискованно.

– Что же мне тогда делать? – спросила Карен.

– Купи его. Предложи ему, скажем, двадцать процентов суммы, которую он должен был унаследовать. Он и с этим будет достаточно богат.

– Сделка? – сказала Карен. – Нас уже пытались несправедливо засудить, Остин. – Она оглянулась на меня. – Это случается со всеми успешными авторами. И моя политика – не соглашаться на сделку только для того, чтобы отвязаться.

Стайнер сдвинул брови.

– Это надёжнее, чем выходить с этим на процесс. Весь юридический базис твоей перемещённой личности – карточный домик; это новая концепция, никогда ещё не оспаривавшаяся в суде. Если ты проиграешь… – Взгляд Стайнера переместился на меня, – проиграют все такие, как ты. – Он покачал головой. – Последуй моему совету, Карен: убей это в зародыше. Перекупи Тайлера.

Я посмотрел на Карен. Она какое‑то время молчала, но затем качнула головой.

– Нет, – сказала она. – Я – Карен Бесарян. И если это нужно доказывать, я докажу.

20

– Здравствуйте, – сказал я. – Где мне найти доктора Чандрагупту?

– Мне очень жаль, сэр, но он покинул Верхний Эдем. Он сейчас на пути к острову ЛС. Я могу вам чем‑то помочь?

Я открыл рот для ответа, но понял, что мне, пожалуй, и правда немного лучше; возможно, травка в самом деле помогла.

– Нет, – сказал я. – Ничего. Я уверен, что всё будет в порядке.

На следующий день после поминальной службы по Карен я проснулся с жуткой головной болью. Я говорю «на следующий день», хотя на Луне по‑прежнему была середина всё того же казавшегося бесконечным дня: от горизонта до горизонта солнце ползёт здесь две недели. Но Верхнем Эдем жил по распорядку, основанному на периоде вращения Земли вокруг оси, и руководство «Иммортекс» решило, что здесь будет действовать время Восточного североамериканского часового пояса; по всей видимости, в октябре мы даже перейдём с летнего времени на зимнее.