Он никогда не понимал с такой отчетливостью, как сейчас, насколько знакомые городские вехи увязаны друг с другом, теперь же понял, что мыслил их почти как отдельные острова, разделенные не расстоянием, а числом минут, необходимых, чтобы добраться на машине от одной до другой, преодолевая маленькие временные туннели. Теперь он пешком двигался от Остиевой дороги до Авентина, затем к Форуму, подножию Палатинского холма. Это было все равно что внезапно понять математическое уравнение, ощутив почти физическое удовольствие от его стройности.
Такое не повторяется.
И повсюду ему мерещилась Уна: учитывая неумолимую способность ее призрака складываться из рисунка древесных ветвей и воздуха, ему следовало быть готовым к тому, что ее не остановить, когда кругом столько реальных девушек и женщин, в которых можно воплощаться, сотни и сотни самозваных Ун, поражавших его той же длиной волос, или стройностью, или бледным оттенком кожи — ему даже не было нужды видеть эти качества вместе, — поскольку он мог воссоздавать ее из самых малообещающих черт, вдруг утрачивавших сходство, когда он снова смотрел на них. Тем не менее она казалась Марку абсолютно ни на кого не похожей. И в то же время, с глупой настойчивостью, в голове у него снова и снова мелькала мысль, что она приехала вслед за ним, что она здесь, в Риме.
Себя он тоже ощущал собственным призраком. Он стоял возле большой извилистой аркады, где помещались магазины, и смотрел самый крупный в мире общественный дальновизор, огибавший подковообразную внешнюю стену. Экран сиял мыльной пеной реклам, затем на нем появились танцоры высотой с дом, чахоточные и меланхоличные, а затем покупателям и туристам сообщили, что завтра император выступит с заявлением по поводу убийства своего племянника. Черные вымпелы в знак скорби по нему виднелись повсюду, кое-кто, предположительно сверхверноподданически настроенные монархисты, даже облачились в траур — пожалуй, самое странное зрелище, какое Марк когда-либо видел.
Он вышел из гостиницы пораньше, чтобы вовремя добраться до Форума и занять место поудобнее. Оставалось еще два часа, но сотни людей уже были там с тем же намерением, что и Марк, пододвинувшись настолько близко к ростре, насколько позволяли преторианцы, оставив место для нескольких рядов сумрачных аристократов и сенаторов. Охранники и стража окружали Форум, пристроились на крышах близлежащих храмов и стеклянной базилике. Быстро и мрачно обыскав Марка и даже не посмотрев ему в лицо, они протолкнули его сквозь кордон вместе с остальными. Марк исподтишка изучал Форум, задержавшись взглядом на статуе крылатой женщины, символизировавшей Победу, которая, казалось, на всех парах мчится к ростре.
Несколько дальновизорщиков слонялись вокруг. Какая-то семья рядом с ним преспокойно устроилась на ранний пикник. Форум постепенно, равномерно заполнялся, пока толпа почти не скрыла подиум от Марка. Император сильно запаздывал. Марк успел забыть, что опаздывать — его привычка, и нервно едва ли не приплясывал на месте от нетерпения. Он прислонился к цоколю Победы и слегка дрожал. И, подобно многому другому, эта статуя, то самоуглубленное выражение, которое, как ему показалось, придал ей скульптор, напоминало ему Уну, хотя в действительности лицо статуи улыбалось неумолимой, но безмятежной улыбкой — вопреки стремительной позе бегуньи.
На сей раз — из-за того, что он собирался сделать — одна мысль пронзила хрупкую смиренную оболочку, в которую он заключил Уну; будь здесь, подумал Марк.
Фаустус не понимал, что опаздывает. Он сидел, испытывая нечто вроде досужего облегчения, в середине короткого ряда автомобилей, плавно преодолевавших крохотное расстояние до Форума. Он умудрился позабыть, какой это недолгий путь, и его раздражало, как скоро придется снова выбираться из машины.
Черные парчовые ширмы, расставленные от дороги, мимо храма Сатурна, прикрывали проход к ростре для членов семьи. Выйдя из машины, Макария ненадолго задержалась здесь, от нечего делать поправляя темную шаль на голове. Если бы Фаустус не вглядывался так пристально и не помнил, по какому поводу все это происходит, ему, пожалуй, было бы приятно увидеть дочь в таком наряде, делавшем ее, как ему казалось, вполне женственной, вполне грациозной: вуаль смягчала очертания ее короткой стрижки и военную выправку плеч. Но когда она бессознательно на минутку остановилась, Фаустус увидел, какой у нее изможденный, потерянный вид.
На то были причины. Все это время она держалась — и он не находил слов, чтобы выразить это или поблагодарить ее, — великолепно. Она за всем присматривала, почти не спала. Когда он распекал злополучного писаку за первые несуразные наброски своего обращения, Макария, ни слова не говоря, ловко и расторопно записала все замечания отца и сама все переписала, прежде чем он успел что-либо понять и разворчаться на подобную нелепость. Как то и полагалось.
Друз старался, может, и не меньше Макарии, но на деле мог предложить лишь благонамеренные усилия, которые предпринимал. Что правда, то правда — он действовал успешно, убирая с пути Фаустуса ненужных людей, и постоянно вносил различные предложения, но затем каким-то образом сам оказывался у него на пути. Фаустус поручил Друзу председательствовать на нескольких собраниях — на встрече с отделом прессы, с сенаторским комитетом. Друз сказал сенаторам, что Фаустус слишком занят, чтобы встретиться с ними, и чтобы денег от него не ждали, на что главным образом и был расчет, но Друз даже не пожелал устраивать представления, выслушивая жалобы сенаторов, и оставил их в полном расстройстве чувств и негодовании, так, что Фаустусу пришлось частным образом встречаться почти с каждым из них и задабривать, чтобы уладить дело, а то и просить об этом Макарию. Друз был одновременно слишком невозмутим и слишком озабочен, или невозмутим и озабочен попеременно по ничего не стоящим поводам.
Фаустус смотрел на него и впервые задавался мыслью: а ну как тебе придется не сегодня-завтра стать императором, как же ты управишься? Не мог он и четко сказать, что уже принял было твердое решение в пользу Марка, хотя ему и казалось, что так было бы честнее и справедливее перед Лео. По правде сказать, после смерти брата он весь внутренне съеживался, когда вообще приходилось думать на эту тему.
Друза явно угнетала небольшая задержка, вызванная тем, что они готовились показаться на публике, и, повинуясь какой-то унаследованной привычке, он барабанил пальцами по дверце автомобиля, выстукивая сложные пассажи, как, бывало, делал Марк, когда нервничал или когда его снедало нетерпение. Ни Лео, ни Луций никогда так не делали. Фаустус постарался вспомнить, не могли ли оба унаследовать это от кого-то из предков, но так ничего и не вспомнил.
Что ж, думать об этом теперь не имело никакого смысла, так или иначе Фаустус был тут бессилен, разве что, сломав прямую генеалогическую линию, усыновить кого-то из сенаторов и передать ему власть; но — бедняга Друз! — в этом не было никакой нужды.
Друз подошел к Макарии и слегка подтолкнул ее локтем, предположительно с намерением подбодрить; та через силу улыбнулась и коротко ответила:
— Порядок. Надо же кому-то это сделать, верно?
Сказав это, она бросила бравый взгляд на Туллиолу. Дело в том, что в последние дни Макария из всех сил пыталась угодить даже ей — получалось слегка неуклюже, слегка раздражало, — и все же Фаустус вынужден был признать, что по крайней мере отчасти виновата в этом сама Туллиола. Не то чтобы Туллиола сделала или сказала какую-нибудь грубость, разумеется нет, но, казалось, ей слегка претят дружеские излияния Макарии, и держалась она с отрешенностью неестественной даже на фоне ее обычного невозмутимого спокойствия. Вероятно, сама будучи человеком, проявлявшим такого рода старания, Туллиола была слегка поражена, увидев отражение этого в Макарии. Это было понятно. Сейчас она стояла, держа Фаустуса за руку, траур несколько бледнил ее. Она никогда не принимала активного участия в подготовке к чему бы то ни было кроме похорон. И Фаустуса это радовало; казалось, Туллиола понимает, как ему приятно, что хоть кто-то рядом постоянно не твердит ему о Марке, что хоть кто-то даже теперь способен изливать на него умиротворяющий покой.