Она осталась в его спальне всего однажды, и он никогда не приносил ее сюда снова и не заговаривал об этом — не по забывчивости, а потому, что ему так нравилось. По крайней мере, у него оставалось это воспоминание, хотя он слишком ясно представлял себе Туллиолу в постели Фаустуса. Его ревность порой смущала его, казалась безрассудной. Он знал, что она не любит мужа, но и не ожидал, что она оставит его, это бы все погубило. Они были очень осторожны. Однако ему хотелось, чтобы у нее не всегда был такой умильный вид. Это постоянно держало его в ужасном напряжении — неужели для нее все это пустяки и нет никакой разницы? Когда Фаустус целовал ее или клал руку ей на бедро, ему хотелось заметить в ее лице хоть какую-то перемену, понятную только ему, которую никто другой не мог бы заметить, — гримаски отвращения, чтобы показать, что прикосновения Фаустуса ей противны и она хочет его, Друза, что для нее мучительно, когда с ней занимается любовью кто-то другой. Он никогда не был уверен, что ей по-настоящему кого-то хочется. Друз подумал — и ошибся, — что драгоценная заколка могла быть подарком Фаустуса, а теперь она у него, и никто про это не знает. Казалось, будто маленький золотой дротик — это своего рода тотем, и Друз верил, что он дает ему власть над Туллиолой. И так оно и было.

— О, — невыразительно произнесла она, — надо же, где ты ее взял?

Сначала она, должно быть, подумала, что заколка просто выпала у нее из волос, но потом вспомнила, что уже несколько месяцев, почти год, она не попадалась ей на глаза.

И тогда ее веки чуть удивленно приподнялись, и он снова успокаивающе шепнул: «Тс-с-с», и, прежде чем Туллиола успела встревожиться и позвать на помощь, Друз поцелуем заглушил ее крик, одновременно вонзив в ее сердце золотое острие.

Когда он выдернул его, Туллиола попыталась вырваться, но уже слишком ослабела от шока. Пока ее разорвавшееся сердце напрягалось и кровоточило, а силы убывали, Друз снова лег с ней на пол, накрыл ее своим телом, руками и губами заглушая вырывавшиеся у нее крики, — и пробормотал:

— Тсс-с, успокойся, я люблю тебя, прости, мне пришлось, тихо…

Он никогда никого не убивал, по крайней мере самолично. Поэтому ждал, что с ним вот-вот произойдет какая-то великая перемена, но ничего не происходило. Во всяком случае, пока он не чувствовал никакой вины, только растерянность и скорбь оттого, что Туллиола мертва. Словно ее убил кто-то другой, словно она сама убила себя. Друз согнул ее пальцы, обхватив ими заколку, положил ее теплую руку на грудь, рядом с раной. В то утро он чуть подточил кончик, хотя этого почти и не требовалось, и металл был таким мягким, что это было не сложно: так или иначе она могла сделать это сама. Он снова поцеловал ее, поцеловал ее шею и соски. Они были еще такими теплыми и мягкими — словно то, что случилось, не имело особого значения, Туллиола оставалась все такой же, — никто из них не изменился. Он чуть переменил ее позу, теперь она лежала так тихо, а он гладил ее волосы и что-то шептал, будто она все еще кричит, а он ее успокаивает.

Наконец он встал и прошел в соседнюю комнату. Он оставил там смену одежды и, когда переоделся, еще сильнее почувствовал, будто на самом деле ничего не случилось, хотя знал, что делать дальше.

Он запихнул окровавленную одежду в сумку. Охраннику в холле сказал:

— Смотри, чтобы до ужина ее не беспокоили.

Этот человек был в приюте Галена, Друз уже заплатил ему за это. Скоро он тихо исчезнет из расследования по делу охранников и преторианцев, но Друз устало подумал, что, несмотря на деньги, он всегда будет занозой, хотя доказательств у него нет, до тех пор пока Друз не придумает какого-нибудь способа окончательно в нем удостовериться. Но в данный момент такие мелочи его не тревожили. Отъезжая в машине и глядя на солнечный свет, он испытал какую-то скуку. Какой пустой тратой времени была вся эта затея, подумал он. Но чем еще смог бы он занять это время, чем займет его сейчас?

На вилле в Квиринале, где он в данный момент жил, он сжег одежду и надолго погрузился в глубокую ванну, опьяненный горячей водой.

Позднее Фаустус позвонил ему, чтобы рассказать о случившемся.

— Конечно, они должны были отобрать у нее все эти булавки и шпильки, — сказал он охрипшим и слабым голосом. — И все же у меня такое чувство, что это лучше, чем если бы дело предали огласке: в конце концов, у нее должно было быть какое-то чувство чести, но…

— Но для вас это должно быть ужасно, дядя, — ответил Друз. — Просто не могу выразить, как мне жаль.

Он еще посидел внизу. Марк скоро вернется в Рим. Это несносно. Он никогда так долго не жил за городом, что ж — теперь придется.

Затем он задернул в доме все занавеси, хотя было еще светло, и улегся в кровать, одним яростным движением подмял под себя все простыни и покрывала и, обнимая их, так и уснул в слезах.

ПРИМЕЧАНИЯ

Это первая из трех книг, описывающая Римскую империю, которая не погибла, а захватила половину мира.

Формально каждый новый император назначался сенатом; в действительности роль сената сводилась к штампованию того, кого выбрал своим наследником предыдущий император, или того, кто согнал его с престола. Автоматической системы престолонаследия по крови не существовало; в действительности, вплоть до византийского периода, власть редко передавалась от отца к сыну — хотя обычно это происходило либо потому, что не было подходящего сына, либо потому, что власть менялась насильственным путем. Если у него была такая возможность, император назначал кого-нибудь из своей семьи — это мог быть и брат, и племянник — цезарем, титул, означавший что-то вроде «кронпринца».

Римляне считали годы от основания города (ab urbe conditia), относившегося к 753 г. до н. э. Таким образом, 2005 г. н. э. — 2758 A.U.C.

При работе над книгой я стремилась к балансу между привычным и странным — отсюда противоречия в названиях мест. «Лондиниум», к примеру, звучит неблагозвучно и архаически, по крайней мере на мой вкус, и поскольку ни в каких англоязычных книгах Рим не называли «Рома», я использую нынешнее название города. Точно так же город Тиволи я называю современным, а не древним именем. Однако в других случаях я использую латинские названия, поскольку современные французские и испанские названия разрушили бы впечатление мира, говорящего сплошь по-латыни — например, Толоса и Немаус (а не Тудуза и Ним). Название «Пассос Люпи» я перевожу как «Волчий Шаг» (это название времен Помпея, сейчас город зовется Сент-Бит).

Мне пришлось иметь дело и с теми именами, которые римлянам не были известны, — с Дальнего Востока и из Америки. Например, первый слог слова «Киото» по-латыни непроизносим, но римляне могли бы трансформировать его, добавляя «н» — Киното. Япония при этом произносится как «Нихония» — латинская транскрипция японского слова.

Временами кажется, что различия в названии некоторых стран и народов в латинском и английском языках не так уж значительны. Иногда я заменяла «х» на «ч» или «ц». Латинское слово для обозначения китайцев — синцы — восходит к имени династии Цинь. Английское слово «China» того же происхождения.

Думаю, что древние, до-римские имена могли носить рабы и те, кто родился далеко от сердца империи. Уна звучит по-латински, но на самом деле это кельтское имя, как и Сулиен, а Делир — персидское.

Конечно, языки менялись с течением столетий — это объясняет то, что в противном случае наверняка выглядело бы как ошибка.

Римская империя не рухнула. Она существует в параллельной исторической реальности, захватив большую часть мира. И граждане Рима живут вполне цивилизованно: разъезжают на автомобилях, говорят по дальнодиктору и смотрят дальновизор. Для них, римских граждан, существуют и свобода, и законность, а тяжелые работы по-прежнему выполняют многочисленные бесправные рабы, которых распинают за неповиновение на механизированных крестах, воздвигнутых на окраинах городов. Тем, кто хочет изменить существующий порядок, трудно остаться в живых, какое бы положение в обществе они не занимали…