Но и объединение любителей рабочего театра, и статьи, и брошюры, и сама экспериментальная мастерская — все это была только лабораторная, экспериментальная, а никак не массовая деятельность. Эпоха ведь ждать не могла, и надо было немедленно создавать и сам рабоче-крестьянский массовый самодеятельный театр. Театр новой эпохи!

И я сделался руководителем рабочего любительского драмкружка где-то то ли на Основе, то ли на Новоселовке.

С замиранием сердца я стоял впервые перед армией, полководцем которой отныне я должен был стать. Нет, только не полководцем! Самодеятельный театр должен был быть театром коллективного, не насилуемого волей режиссера, свободного действия! И я в нем — лишь товарищ-помощник, тренер, репетитор, — назовите, как вам угодно. Лишь организатор и заводила.

В полумраке клубной театральной сцены, на кучах старых, драных декораций — фронтон хаты, подсолнухи, мальвы — передо мной сидели: два трамвайных кондуктора, два железнодорожных кочегара, три заводских токаря, три слесаря из депо, четыре телеграфистки и один ночной сторож. Мужчинам было под сорок, юношам не исполнилось и двадцати. Мужчины свою любительскую артистическую деятельность — «Сватання на Гончарiвцi», «Ой, не ходи, Грицю», «Доки сонце…», «Отаман Гаркуша», «Сава Чалий» — начинали тогда, когда эти юноши, горящие ныне страстным желанием появиться в свете рампы, в сиянии прекрасного искусства, еще ходили пешком под стол… Мужчины и юноши сидели справа. С левой стороны тесной и хихикающей стайкой сидело до полутора десятка девушек, от шестнадцати и до двадцати двух лет. Это были именно те девушки, из которых каждая твердо верила, что в книге судеб именно ей, а не какой-нибудь другой записано стать самой знаменитой актрисой современности, в худшем случае — самой-самой известной актрисой в родном городе или уж по крайности на все предместье Основу. Если, конечно, к тому времени она не выйдет замуж.

Это был точнехонько такой же драматический кружок, в каком не более шести лет тому назад начинал и я свой тернистый артистический путь. Но то был просто драмкружок, который готовил очередной спектакль, а это была ведь как раз та точка на земном шаре, в которой лежало маленькое новое зерно, из которого должен был вырасти величественный, никогда еще не слыханный, никем еще не виданный, прекрасный театр современности, пролетарский театр: широкий, непроторенный путь к театру коммунистического общества…

С замиранием сердца я спросил:

— С чего же мы начнем, товарищи?

— С «Наталки Полтавки»! — был дружный ответ.

И десяток девушек затараторили все сразу, и каждая решительно заявляла, что с места не сойдет, а Наталку будет играть только она.

Я попросил соблюдать тишину и произнес речь.

Я говорил о театре прошлого, современного и будущего. Я говорил о театре буржуазном и театре пролетарском, я объяснял, что такое индивидуалистическое искусство старых жрецов и что такое массовое народное искусство коллективного действия. И я доказывал, что новый, революционный театр вырастет только из самой широкой творческой рабоче-крестьянской самодеятельности. И я призывал к прекрасному коллективному творчеству.

Закончил я снова тем же вопросом:

— Так с чего же мы начнем, дорогие товарищи?

— С «Наталки-Полтавки»!.. — откликнулись голоса со всех сторон.

Тогда я взял слово во второй раз для произнесения второй речи. Вторая получилась хуже. Я разъяснял, что такое самодеятельный театр и почему он должен быть коллективным от начала и до конца. Коллективное создание пьесы, коллективная работа над ролями, коллективный спектакль, коллективный… И я в третий раз спросил, с чего же нам начинать.

Все молчали…

Наконец нарушил молчание старый ночной сторож с седыми длинными усами.

— С «Наталки-Полтавки», я полагаю, надо начинать. Играл я, конечно, и Миколу, и Петра, и Возного, и этого самого, как его, тоже играл, и не раз. Словом, оно действительно получается вроде как индивидуальное действие. Но, конечно, раз теперь настала новая эпоха, то оно, конечно, можно временно и поступиться перед коллективом. Пусть, конечно, поиграют и те, которые помоложе. А мне к тому же и на дежурство пора…

И, пригладив седые усы, он пошел со сцены прочь. Около выхода он задержался еще на минутку.

— А начинать, — крикнул он, — конечно ж с «Наталки-Полтавки» надо. Пролетарский театр!..

Затем поднялся старый кондуктор и тоже ушел. За ним вышел и старый слесарь. Потом один из молодых телеграфистов и еще кто-то. Девушки хихикали, переругиваясь; они не уступали: пусть там и коллективный театр, а поступиться своим они не поступятся!

О, театр, театр! О, прекрасная голгофа!..

В нашем театре в это время я был главным образом председателем месткома. Роли я играл все небольшие — такие уж выпадали мне, да и, как видите, времени на это у меня не было.

Наш театр открывал свой первый сезон в столице Украины новой постановкой «Евген несчастный».

Несчастный Евген трагически декламировал, посылая проклятия войне и вообще всяким возможным войнам, а мы, весь состав театра, от премьеров до стажеров, изображали уродливых калек в рваных солдатских шинелях, на костылях, на деревяшках, на протезах, без ног, рук и носов, мы ползали вокруг несчастного Евгена в жутком нескончаемом ритме прогулки по кругу в тюремном дворе, зловеще хрипя только однотонное: «тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та…» И это был то просто пустой звук, голый ритм трагической тарабарщины Евгена, то треск барабана на плацу, то грохот пулеметов в траншеях… Зрителей бросало в дрожь, некоторые восторженно хлопали в ладоши, другие отплевывались и бежали прочь.

И это был шаг от массового романтико-героического спектакля, присущего нашему театру в прошлом, к пролеткультовской машинизации «массодрамы» вперемежку со средневековой мистерией. Кое-где ее разрывал яркий штрих гротескной карикатуры.

Спектакль провалился и для зрителей и для самого театра. И тогда снова хлынули на сцену одна за другой волны романтической героики: «Фуэнте Овехуна», «Сабатай Цеви», «Гайдамаки», «Герцогиня Падуанская», «Йола». Все это было, может, и неплохо, но всем своим естеством, если не содержанием, если не самим сюжетом, то тоном, настроением, приемом игры, — все это было еще там, в днях гражданской войны, в ритме и тоне фронта. А ведь бойцы уже разошлись из рот и батальонов по домам, к верстакам, к родне, женам и детям, друзьям, которые не умирали рядом с тобой в окопе, а работали рядом в цехе; враги теперь были не по ту сторону фронта, а попадались тут же рядом, иногда в том же цехе. И зритель, как и на фронте, хотел чувствовать искусство, как локоть товарища в строю. И он требовал. На это требование второй волной ударили на сцену одна за другой винниченковские псевдопсихологические мещанские драмы: «Черная пантера», «Грех» и «Ложь».

Быть может, не страшна была эклектика театра. Возможно, не страшно было и что зритель временно еще не получал того, что хотел. Страшнее было другое, и это действительно было страшно: зритель получал фальшивку. Вместо пусть и грубого схематического, примитивного в первом спектакле сопоставления старого мира с новым, столкновения их не только в вооруженной борьбе масс, но и в психологических концепциях, в борьбе против старых традиций капиталистического общества — этого хотел зритель и это было крайне необходимо, — он получал винниченковское «психоложничество», нездоровое самокопание в мелкой и путаной душонке «кирпатого Мефистофеля», неврастеника и двурушника.

И это была трагедия нашего театра, его актеров и его зрителя.

— Репертуар! — требовали все. И все были правы.

— Репертуар… — оправдывался театр. И он был прав.

— Репертуар? — скептически переспрашивали мы. И мы тоже были правы.

Дело было не только в репертуаре. За репертуаром стоял еще актер. Его манера игры, его традиции, его вкусы, его мировоззрение, вся его культура — случайная, эклектическая и просто недостаточная для подмостков центрального республиканского театра. А за актером стоял и режиссер и все художественное руководство театра, воспитанные на традициях романтики старого украинского этнографического театра и сошедшие с колеи в процессе беспредметной бунтарской «европеизации», и в результате дезориентированные и растерянные перед напором новых требований, новых идей и новых задач, вставших перед театром. А тут тебе еще все кругом новаторы, экспериментаторы, «искатели»! Все экспериментировали, все искали и все требовали: и Евреинов, и Пролеткульт, и Мейерхольд! Даже председатель месткома в самом театре чего-то искал и требовал, вместо того чтобы спокойно излагать мнение рабочей половины на заседаниях РКК.