— Англичане высадились на острове Валхерен!

Со всех сторон к ним бросились прохожие.

— Кто сказал? Откуда эти сведения?

— Би-би-си, конечно!

— А я слушал французскую радиопередачу… — сказал пожилой господин осторожно, но не менее откровенно. — В ней ничего не говорилось про операции севернее Брюсселя.

— Французы всегда отстают от Лондона!

— Главное, что все кончено… Дня через два-три мы будем свободны!

— День возмездия! День возмездия! — распевали два подростка.

И вдруг толпа на мосту бросилась врассыпную.

Из центра города промчалась автомашина немецкой уголовной полиции. Полицейские даже не взглянули на нас. Очевидно, они выехали на ловлю дезертиров. Двое мальчишек продолжали кричать им вслед:

— День возмездия! День возмездия!

Мы зашагали дальше. Никогда еще на старых узеньких улицах не было такой тесноты. Казалось, люди спешили насладиться хотя бы надеждой на то, что обещали им радиопередачи.

— Эти энтузиасты очень опасны, — сказал Франс. — Немцы запомнят их и жестоко расправятся с ними. Будет масса жертв.

Перед ратушей и церковью святого Баво собралось множество подростков. Они так шумели, будто сюда привели целые классы учащихся средней школы — мальчиков и девочек. Время от времени кто-нибудь запевал песнь Оранской династии. Однако смех и свист перекрывали все остальные звуки. Слова «Брюссель» и «союзники» яркими вспышками озаряли бурное море звуков.

Темно-серые немецкие автомашины, отчаянно гудя, пробивались сквозь людскую толчею. Подростки бросились наутек, когда на площади показалась большая роскошная автомашина; она была явно не немецкого производства, но в ней сидели немецкие военные; мельком можно было разглядеть фуражки, серую военную форму и монокли. Возле шофера сидел солдат с автоматом наготове.

— Эти, если им понадобится, пробьются силой, — сказал Рулант.

Беспричинно легкомысленное, опасно приподнятое настроение носилось в воздухе, словно дурман. Мы и сами как будто опьянели, и, хотели мы того или нет, нас увлек за собой общий подъем в предвкушении близкой свободы. Мы так отвыкли от свободы, что теперь упивались ею, точно вином. Я несколько иначе представляла себе освобождение: более торжественным, более величественным, но и более спокойным — без дикого, шумного веселья и легкомысленных выходок взрослых детей, которые, перебивая друг друга, выкрикивали новости… До меня доносились обрывки разговора:

— Англичане уже в Зеландской Фландрии!

— Послушайте-ка! Они уже на Валхерене!

— Немцы бегут из Южной Голландии по проселочным дорогам.

— Бреда взята!

— На юге страны вступили в действие внутренние силы Сопротивления.

— Внутренние силы… Что это еще такое?

— Ты разве не знаешь? Они существуют всего лишь сорок восемь часов… Это объединенные силы борцов Сопротивления.

— Почему же они не нанесут немцам удара здесь?

— Ах, они еще не пробудились…

Мы с Рулантом переглянулись. Франс улыбался своей обычной загадочной улыбкой. Он пробормотал что-то о том, что люди напрасно подвергают себя опасности. По правде сказать, мы все почувствовали облегчение, когда появилась полиция и разогнала шумную толпу: я, так же как и Франс, боялась, что немцы, раздраженные, точно осы, у которых разорили гнездо, откроют стрельбу.

Когда мы вернулись в штаб, Вейнант и Тинка были уже там, такие сияющие, что я сразу догадалась, что они нам скажут.

— С Пибинха покончено! — объявила Тинка, едва мы успели войти в комнату. — Он был в штатском и направлялся на юг… Но родимое пятно его выдало!

Поздравляем, — нестройным хором сказали мы.

— Где вам удалось его перехватить? — спросил Франс, откупоривая бутылки с пивом.

— Совсем недалеко от кафе «Старый ученый», — сказал Вейнант. — Нам было трудно следить за ним, на улицах столько народу, такая теснота… Люди точно сошли с ума, они ходят всюду и болтают, как будто у нас в стране больше нет нацистов…

Рулант взглянул на меня — А мы-то что же…

Франс снова начал крутить радиоприемник; мы слушали отрывки музыки, перемежаемые звуками, похожими на полоскание горла, клочки каких-то бесед. Вернулись Вихер и Ан.

— Неудача, — объявила Ан, развязывая головной платок. — Питерса решительно нигде не видно. Кроме того, секретарь городского муниципалитета с утра уже удрал.

— Видели вы, как удирают все эти высшие немецкие офицеры? — спросил Рулант.

Мы обменивались нашими сегодняшними впечатлениями, как вдруг Франс снова поймал Би-би-си. Сквозь помехи и кошачье мяуканье комментатор сообщил, что на очереди освобождение Голландии.

— Я не ослышалась? — воскликнула Тинка.

— Он сказал: «На очереди освобождение Голландии!» — взволнованно крикнул Франс.

— Надо узнать подробности! — потребовала я.

Мы продолжали слушать радио. Мешающие радиостанции точно с ума сошли; мы ловили Лондон, но до нас доходили только какие-то обрывки фраз и слов, и мы не могли логически связать их между собой.

— Если бы знать, где находятся сейчас союзные войска! — вздохнула Ан.

— Наверно, у них там много голландских эмигрантов, — сказал Вихер.

— И Сопротивление на юге помогает им, — напомнил нам Франс.

Я пыталась вообразить себе, как в этот самый момент немцы уходят из Розендала, Тилбурга, Эйндховена…

Трудно было поверить, что Брюссель освобожден. Но еще труднее было представить наши собственные города, красно-белосиние флаги на башнях, танцующих детей на рыночных площадях Брабанта, солдат, уроженцев Голландии, и американские танки на проселочных дорогах вместо ненавистных нацистских мрачносерых боевых машин и их кровожадных солдат.

— Где же застряли наши освободители, где? — вздыхала я.

— Сегодня все останемся в штабе на ночь, — решил Франс. — Нам следует быть вместе; я нутром чую, что мы на пороге грандиозных событий!

— Да что ты говоришь! — добродушно усмехнулся Вейнант. — Ты что-нибудь заметил?

Восторг, ликование и лихорадочная веселость выливались у нас в злые шутки, в незначительные слова; но дело было вовсе не в словах, не в их значении; просто у нас была потребность говорить о чем-то, не связанном больше ни с лишениями и тяготами войны, ни с убийствами или преследованиями… Да, отвыкли мы от радости.

Когда стемнело, мы по очереди дремали на старом диване. Обычно по ночам бывало тихо, если не считать стрельбы зениток, на которую мы уже не обращали внимания, или случайного воздушного боя над морем. Однако в эту ночь мы слышали много всяких звуков — негромкий стук уезжавших машин, какой-то шум и приглушенный грохот. У нас в комнате были спущены маскировочные шторы, на столе горела свеча. Было невыносимо жарко. Половина наших товарищей спали; остальные глядели друг на друга.

— Черт возьми, мне кажется, я слышу, как маршируют солдаты, — сказал Франс.

— Английские! — добавил Рулант.

— Боже мой, перестаньте острить! — вмешалась я. — Ваши шутки действуют мне на нервы.

— Однако Франс прав, — заметил Рулант. — Действительно маршируют солдаты.

— Идемте, ребята! — сказал Франс… — Садом мы тихонько проберемся к дороге. Я должен знать, что это такое.

— Угадать не трудно, — спокойно и равнодушно заявил Вихер, который прикорнул на двух стульях.

Мы отправились посмотреть. Дорога казалась серой полоской, по которой двигались, колыхаясь, неясные тени; тишина лишь изредка нарушалась гулом автомашин. Это ехали легковые автомобили и грузовики. Синие острые лучи фар шарили по дороге и сверлили тревожную летнюю тьму, сужая пространство. Казалось, мимо нас ползет длинное членистое животное.

— Смываются потихоньку, — шепнул Рулант. — Они тоже слышали Би-би-си.

— На этот раз никак нельзя свалить на еврейские враки… — пробормотала я.

— Тсс… — шикнул на нас Франс. — Вон опять шагают.

Мы уставились в темноту. Длинная черная колонна проползла мимо нас. Мы слышали скрип сапог и характерное шарканье подошв. Темнота скрывала от нас лица, не видно было выправки уходивших солдат, но наше взволнованное воображение рисовало нам все, что можно было заметить при свете.