— Собака издохла, — повторила я шепотом.

— Там я расскажу тебе, что мы с тобой предпримем, — решил Хюго. — Сегодня мы уже порядочно поговорили. Табэ!

И он повернул обратно. Как во сне, села я на велосипед и поехала на юг. Смеркалось, тропинки в сосновом лесу казались мрачными и зловещими. Я старалась думать о чем-нибудь постороннем, но мысли путались в моей голове. И ветер, разумеется, был встречный.

Домой я приехала уже в темноте. За столом мать спросила меня, почему я все молчу. Я увильнула от ответа, пробормотав что-то невразумительное, и мать промолчала. Однако позднее, когда мы остались с ней вдвоем в кухне, я спросила:

— Мама… ты очень расстроишься, если я уйду?

Она взглянула на меня с деланным спокойствием:

— Уйдешь? В чем дело?

— Уйду из дому… — пояснила я.

Мать молча облокотилась на край плиты. Затем еле слышно спросила:

— Ты так глубоко уже втянулась?

— Что значит «втянулась»? — в свою очередь переспросила я.

— В движение Сопротивления, дитя мое, — ответила мать и взглянула на меня.

Опустив глаза, я сказала:

— Мама, я больше не могу оставаться здесь. Лучше, если вы ничего не будете знать обо мне… Я не могу иначе, мама. На днях…

Она тихонько погладила меня по щеке:

— Что ж, раз должна… Отец твой придет в ужас. Но он знает так же хорошо, как и я, что некоторых вещей избежать нельзя… Поступай так, как считаешь нужным… И не бойся за нас!

Я нежно поцеловала мать в лоб, хотя готова была задушить ее в объятиях, и, повернувшись к ней спиной, старательно начала вытирать посуду… Родители, следовательно, знали, и, наверное, давно, что у меня были дела поважнее, чем охота за удостоверениями, карточками и снабжение посылками больных. Они ничего не говорили мне. Это были люди «первый сорт», как выражались наши ребята. Первый сорт… Слезы застилали мне глаза. Я не видела тарелок, которые вытирала. Я должна уйти отсюда к товарищам… Ничего не поделаешь. Я ясно видела перед собой свой путь. И знала, что никогда не сверну с него. Весь следующий день я приводила в порядок свою комнату, разбирала бумаги, кое-какие из них сожгла, так как они никого другого не касались, разобрала книги, уложила в чемодан платья. Отец ничего не говорил, старался даже не глядеть на меня, чтобы только я не видела, как он расстроен; но я заметила, что губы у него дрожат — от горя, страха и печали. Из всех нас четверых Юдифь, казалось, единственная ничего не замечала. Тем лучше, подумала я.

В тот вечер я отправилась на улицу Схотерсингел, к лавочке «Табачная бочка», которую нашла без особого труда. Я позвонила, сжимая револьвер в кармане своей куртки. Вверху, в кромешной тьме лестничной клетки, распахнулась дверь. Я пробормотала: «Собака издохла». Раздался какой-то стук, кто-то спустился ко мне вниз, взял меня за руку и увлек за собой. Я очутилась в маленькой чердачной комнатке, разумеется, полной дыма, хоть топор вешай. Маленькая коптилка горела тусклым синим огоньком. На подставке для цветов отцветала фуксия, рядом стоял обитый черной парусиной стул. Человека, который привел меня наверх, в комнате уже не было. Судя по руке, это была женщина. Я недоуменно оглядывалась кругом, как вдруг в комнату вошел Хюго. Он обнял меня за плечи и заботливо усадил на стул. Потом он вынул из кармана ключ, запер дверь и вернулся ко мне. Он стоял передо мной, опираясь одной рукой о стену и немного наклонясь ко мне. Я видела, что его глаза с темными ресницами снова приобрели спокойное выражение и рот, как обычно, был крепко сжат.

— Ханна, — начал он. — Ты не переменила намерения? — И сразу рассмеялся — вероятно, на моем лице отразилось негодование. — Ладно, — продолжал он. — Здесь мы можем поговорить. Дверь охраняют. Весь дом кишит офицерами-подпольщиками, у них чудесные револьверы… — Он сделал характерный жест. — Ханна! Когда захочешь, можешь поселиться в той комнатке у Ферлимменов.

— Как можно скорее, — сказала я.

— Я тоже так думаю, — сказал Хюго. — Не то чтобы я торопился, но в голове у меня зреет один маленький проектик.

Он еще ниже склонился ко мне. Лицо его было спокойно, а глаза казались почти черными. Он изложил мне свой «проектик».

Часом позже, когда я, вся пропитавшись табачным дымом, покидала «Табачную бочку», меня вдруг пронизала мысль, что сегодня я в последний раз проведу ночь в доме родителей — пока не вернусь к ним снова. «Вернусь ли? — подумала я. — Или в самом деле последнюю ночь?» — «Пока длится война», — ответил мой внутренний голос. Долго продолжаться она теперь не может. И мое уныние и внутренняя борьба сменились волнением: я вдруг увидела перспективу, которую Хюго только что рисовал передо мной. «Собака должна издохнуть», — сказала я вполголоса и сама испугалась, услышав собственные слова.

Уроки стрельбы

Мой отъезд из родительского дома на следующее утро оказался вовсе не таким мучительным, как я ожидала. Я снесла вниз свой чемодан, пока Юдифь еще спала — она теперь снова поселилась наверху. Я особенно туго накачала шины своего велосипеда. Отец с матерью делали вид, будто я еду на недельку погостить. Отец даже подшучивал надо мной: в детстве я иногда тоже ездила погостить к кому-нибудь, но в большинстве случаев в тот же день к вечеру уже возвращалась домой… Мы смеялись, вспоминая с легкой грустью о моей чувствительности в детстве. Потом я вышла в палисадник и привязала к багажнику свой чемодан. Отец сказал, что ему нужно поработать в саду, и больше не показался. Мать обняла меня в коридоре. Но ничего не сказала: в кухне возилась прислуга. Все было как-то прозаично, и это вполне гармонировало с тоскливым февральским днем. Скверик напротив нашего дома после ночного дождя почернел и казался холодным и мрачным. Я окинула взглядом наш дом и маленькую улицу с кирпичными зданиями, стараясь глубже запечатлеть все это в памяти.

На пароме было много немецкого транспорта, серые машины перевозили разные грузы. Я заметила, что пристань охраняется фашистской вспомогательной полицией. Я облокотилась на перила парома и пустым взглядом уставилась вперед — глядела на берега и на канал. Когда ближе к полудню я высадилась на берег возле огородного хозяйства, я увидела, что Хюго работает на участке. На нем была простая серая рабочая блуза, а на затылке сидел смешной, чересчур маленький беретик. Увидев меня, Хюго поднялся, пошел мне навстречу и взял у меня велосипед.

Карлин Ферлиммен отвела меня в чердачную каморку. На этот раз она показалась мне более ласковой и предупредительной. Я поняла, что Хюго рассказал ей обо мне — бог знает, чего он там наговорил. Потолок в комнатке был покатый; от вымытого деревянного пола пахло мылом. Стояла подставка для умывального таза и кувшина; кровать, выкрашенная в красный цвет, была застлана великолепным покрывалом. Я спросила Карлин, не сама ли она его связала, и та кивнула, как будто это было самой обычной вещью на свете.

— За вами не угнаться, — сказала я, почувствовав к ней уважение.

— А вы любите рукоделье? — спросила Карлин, мимоходом быстро поправляя то одно, то другое в комнате.

— Не знаю… — ответила я. — Пожалуй, нет. Однажды я попробовала вязать на спицах носки. И связала всего-навсего один носок, да и то три месяца провозилась.

Мы улыбнулись друг другу, найдя общую для женщин тему.

Через полчаса, за столом, я познакомилась с мужем Карлин. Ян Ферлиммен был худой и высокий, типичный уроженец Северной Голландии; ему очень шел рабочий комбинезон. Золотистые вихрастые волосы маленький Хейс унаследовал от отца. Ян был не особенно разговорчив, и это обстоятельство только еще больше расположило меня к нему. Хейс наблюдал за мной, повиснув на спинке своего ярко раскрашенного детского стульчика. Когда я подмигнула мальчику, он тотчас же отвернулся.

После обеда Хюго исчез и вскоре вернулся в своей обычной, знакомой мне одежде: в куртке с «молнией», вельветовых брюках и спортивных туфлях. Очевидно, он все это прятал в сарае, где-нибудь под соломой. Я сидела на скамье под навесом, когда он присоединился ко мне.