Я тоже была частью партии, точно так же как партия была частью Голландии, где каждый честный человек питал отвращение к немцам; где один писал статьи в нелегальные газеты, другой печатал их на ротаторе, третий распространял их; где безыменные поэты писали стихи, которые ходили среди людей, внушая им надежду или усиливая их ненависть к врагу. Каждый боролся по-своему. Тысячи жителей прятали у себя патриотов, иногда даже и не одного. Подпольщикам давали деньги, снабжали продовольственными талонами, поддельными документами. Борец сопротивления мог зайти чуть ли не в любой дом, и ему оказывали помощь. Мы были нитями огромной живой ткани, имя которой Родина. Это чувствовалось во всем. Я прислушивалась к налетам английских воздушных эскадрилий, которые с каждой неделей, казалось, увеличивались в объеме и мощности; эти эскадрильи появлялись то тут, то там — даже при ярком свете дня, словно в насмешку над заикающимися немецкими зенитками… Все вокруг стремилось уничтожить врагов человечества, нанося им удар за ударом. Красные полки Советского Союза наступали, изгоняя фашистов из Крыма; радио сообщало о геройских подвигах партизан под Одессой — было ясно, что весной фашисты будут вынуждены оставить также и Одессу… В эти тихие вечера я рисовала себе все это так ясно, как будто передо мной висела развернутая карта Европы; все оживало на этой карте: горели и дымились города, выступали в боевом порядке войска, гремели артиллерийские залпы русских партизан — моих товарищей, — очищая русскую землю от фашистов в форме и без формы, от захватчиков обширных черноземных полей Украины; разбойники рассчитывали, что земли эти будут легкой добычей голландских предателей, которые учредили «Восточную компанию» и поэтому торжественно именовали себя «восточными крестьянами». Теперь им приходится быстро сворачивать палатки. Эта дутая «Восточная компания» должна была воплотить в себе идеал определенного сорта авантюристов и стяжателей. Поздно, слишком поздно, думала я. Мир будет переделан и очищен в нашем, антифашистском горниле. И я сама, какой бы маленькой и незначительной я ни была — бывшая студентка-юристка Ханна С., девушка из Голландии, — я тоже должна очищать землю на своем маленьком участке — везде, куда только достанет огонь моего револьвера. Уничтожать отребье рода человеческого, которое попросту не имеет права на жизнь. Мне не нужны ни кодекс Юстиниана, ни кодекс Наполеона, чтобы чувствовать правду этих простейших человеческих мыслей. У меня есть собственное представление о праве и есть револьвер.

Первый выстрел

Ровно через неделю после моего переезда мы с Хюго направились утром на велосипедах в сторону Эймейдена. В этот день снова стояла сухая погода, свежий воздух покалывал щеки, сероватобелый лед лежал в водоемах; легкий ночной морозец инеем покрыл дюны. И в то же время в запахе травы на обочинах дороги и в старых, тихих садах, вдоль которых мы ехали, чувствовалось освежающее веяние весны — и в душе росла надежда, уверенность. Хюго был необычно молчалив и замкнут. Накануне, в воскресенье, он ходил, очевидно, в разведку. По всему было видно, что он внутренне подготавливает себя к намеченной операции: новые морщинки возле глаз, сжатый рот, молчаливость. Впрочем, я и сама не ощущала потребности много говорить. Я была спокойна, пожалуй, даже чересчур спокойна. Я думала о человеке, которого мы наметили первой жертвой, — о Хеерте Квэйзеле. Это был бездельник, как сказал мне Хюго, никчемный человек; окончив школу, он палец о палец не ударил, жил на средства своих родителей, а после тридцать третьего года сразу надел коричневую форму партии Раппарда. Однако потом он сбросил эту форму, так как черная куртка нацистов и фашистской вспомогательной полиции предоставляла большие выгоды… Молодчик, из рук которого собака и та не захочет куска хлеба взять! В течение целого года из-за него опасно было ездить в поездах между Эймейденом и Гарлемом. Он крутился в этих поездах, преимущественно на переполненных площадках, но не в военной форме, а в кепке и пиджачке, словно последний бедняк. Хюго рассказал мне, как он действовал. Он вступает в разговоры, понятно? Высказывается против немцев, против приговоров, против карточной системы, против проклятого строя вообще. И всегда хоть два-три человека попадутся на удочку; всегда находятся простаки, которые ему поддакивают и верят, что в лице этого подлеца они нашли единомышленника… Когда же поезд прибывает в Гарлем, Квэйзел немедленно указывает на «мятежников» дежурным фашистским полицейским… Одному богу известно, сколько народу он таким способом отправил в пасть гестапо.

Город Эймейден-Оост, где нам предстояло разыскать этого негодяя — Хюго выяснил, что он жил там и столовался где-то у вдовы портного, — в эти утренние часы был немноголюден. Мягкий и чистый свет ничем не омраченного неба озарял красные кирпичные здания улицы с безупречно подстриженными газонами и заботливо подрезанными кустарниками, придавая всему характерный облик голландской аккуратности и даже покоя. Перед маленькой булочной стояло несколько женщин. Проезжая мимо на велосипедах, мы не разобрали, о чем они говорят, но по выражению лиц и тону мы поняли, что разговор был отнюдь не из спокойных. Из школы доносилось протяжное чтение — это дети хором читали вслух. Солнце радугой играло в оконных стеклах.

Улица, где жил Квэйзел, была точной копией первой; мы попали на нее, проехав под высокой, украшенной барельефами аркой; улица напоминала скорее площадь, так как тянулась по обеим сторонам овального сквера.

Возле арки Хюго слез с велосипеда и, повернувшись к улице спиной, стал скручивать себе сигарету.

— Если ты посмотришь через мое левое плечо, то увидишь дом, — сказал он. — А если у тебя острое зрение, то, пожалуй, даже сможешь разобрать номер… сорок пятый. Цифры без «хвостика»…

— Что? — переспросила я, пристально всматриваясь в номер и все же так и не разобрав его.

— Цифры с «хвостиком»… это к счастью, — тихо, но зло ответил Хюго. — Мы должны постараться, Ханна, чтобы сегодня этот номер — именно сегодня — принес нам счастье.

Тут Хюго замолчал, как будто и так уже сказал слишком много. Мы сели на велосипеды, Хюго поддерживал правой рукой мой локоть, и мы проехали мимо дома, как влюбленная парочка. Теперь я увидела номер дома. Это здание, выходившее на улицу, гармонировало с городом Эймейден-Оост и его жителями, со всей неповторимой Голландией; не гармонировал с этим только живший в доме предатель, который выдавал гестапо своих соотечественников, лучших, чем он, людей. В конце улицы была такая же арка, как и в начале, и мы проехали под нею.

Хюго сказал:

— Время близится к двенадцати. К полудню он проспится после утреннего похмелья и выползет из своей берлоги. За сигаретами. Или за хлебом. Или за тем и другим. Талонов у него, конечно, хватает. Ты будешь у одной арки, я у другой, и мы оба станем следить за домом. Если человек покажется на твоем конце, тогда ты уложишь его. А если на другом, то я.

— Хюго — сказала я. — Я же не знаю, как он выглядит.

Хюго бросил окурок в сточную канавку.

— Он чуть выше меня. У него необычно маленькая голова. Когда он надевает фашистскую военную форму, то кажется, будто весь он ушел в сапоги. А когда он в штатском, то похож на горошинку на столбе. Ты его ни с кем не спутаешь.

Я смотрела вслед Хюго; ему надо было сделать большой крюк, чтобы оказаться на другом конце улицы. Сама я осталась около арки. Чтобы не привлекать к себе внимания, я подошла к мануфактурному магазину, в витринах которого четко отражалась вся арка. Сквозь это прозрачное отражение я рассматривала жалкие картонные коробки, где раньше, вероятно, лежали носовые платки, пожелтевший детский кружевной чепчик, который должен был придать витрине вид красоты и богатства, и несколько полотенец, похожих на половые тряпки; к ним были приколоты ярлычки с надписью «15 единиц». Кому придет в голову купить эти полотенца, я не представляла. Они были определенно из бумаги… Я пристально поглядела еще раз на отражение арки. Где-то недалеко прозвонил колокол. Двенадцать часов… По звону колокола, одновременно с которым завыли фабричные сирены, видимо, растворились двери школы. На несколько секунд воздух вокруг огласился буйными и восторженными детскими криками. Но это длилось недолго. Не было калорий и витаминов, необходимых для настоящего, продолжительного веселья и шалостей. Когда дети показались на моей улице, они были уже смирные. Двое или трое из них прошли под аркой. Я сделала вид, что засмотрелась на них, а сама снова бросила взгляд в сторону дома номер сорок пять и убедилась, что там все спокойно.