— Ну-ка, покажись! Здорова и все благополучно? Дела идут как полагается? — спросила она, как только мы очутились наедине.

— Нет, матушка де Мол, не совсем хорошо, — ответила я. — Я приехала сюда, потому что хочу поговорить с Флоором.

Позади дома кто-то работал — колол дрова. Я огляделась в комнатке. Она была точно такая же, как и в тот раз; мягко блестевшая мебель красного дерева, цветы на высоких стеблях, клетка с птицей и блестящие коричневые балки на потолке были полны благотворного и непостижимого уюта, как и в прошлый раз, в октябре месяце, когда я сидела тут, — только не танцевали теперь пылинки в лучах солнечного света. Старушка положила мне на плечо свою маленькую, изуродованную ревматизмом руку и весело затараторила:

— Да, вам тоже, видать, не легко, но настанут и лучшие времена. Тут требуется выдержка! Ты, кажется, не из тех, кто вешает голову… Я попрошу де Мола, чтобы он предупредил Флоора. Я не знаю, конечно, где Флоор. Эти парни спокойно не сидят, — нет, нет!

Она снова улыбнулась, отчего ее рот совсем запал, а круглые лоснящиеся щечки еще больше выдались вперед.

— Наверно, не откажешься от кофейку?

Она высунула голову за дверь и окликнула своего мужа — как всегда, по фамилии. Стук топора прекратился. Де Мол вошел в комнату. Он выглядел все таким же, как будто я никогда не уезжала отсюда.

— А, это вы… — сказал он. По его закопченному лицу пробежала улыбка. — Пришлет ли Франс еще фасоли?

— Если удастся, — ответила я.

— Ей нужен Флоор, — быстро вставила матушка де Мол.

— Я иду, — сказал он.

Дальше все происходило так, будто повторялась картина нашей первой встречи: де Мол накинул свою вельветовую куртку и ушел, старушка бегала то в кухню, то в комнату или в лавочку, а я, прихлебывая кофе, поджидала в комнатке, убранство которой носило отпечаток образа жизни и привычек бог знает скольких человеческих поколений. Матушка де Мол уселась против меня с какой-то старинной кадочкой и стала чистить картошку.

— В полдень мы всегда едим что-нибудь горячее, — объяснила она.

В жизни я, может, раза три чистила картошку, но тут мне вдруг захотелось сделать что-нибудь для старушки, и я сказала, что помогу ей. Некоторое время она наблюдала, как я, сидя с кадочкой на коленях и орудуя тоненьким ножом, вертела в неловких пальцах строптивую картошку; я срезала, наверное, столько кожуры, что у хорошей хозяйки мурашки побежали бы по спине.

Только не у матушки де Мол. Она улыбалась; все ее лицо покрылось смешными мелкими морщинками.

— Видно, ты всегда работала в конторе, — заметила она.

— Хуже, — сказала я. — Я была студенткой. Изучала право.

— Вот как! Хотя, конечно, адвокаты тоже нужны… Только, мне кажется, доктора нужнее. Я говорю так, как понимаю.

— А я-то знаю, матушка, что недостаточно, если существуют адвокаты и судьи, а права людей только на бумаге числятся, — ответила я. — За этим должно стоять еще что-то — живая сила. По крайней мере такая сила, которая одинаково охраняет всех людей, а не та, которая допускает, чтобы одни могли надеть другим ярмо на шею.

Она даже хихикнула, так ей понравились мои слова.

— Вот где надо иметь справедливость, — сказала она, стуча по своей узкой и высохшей старушечьей груди. — Иначе ты совсем, значит, испорченное создание. Из того сорта людей, которые нас унижают и предают. Они — мертвые души… Понимаю, дитя мое, что ты не хочешь больше и книг видеть, когда кругом творится столько безобразия. Я как-то спросила себя, зачем нужно так много толстых законов. Простому человеку трудно понять их, до того сложно они составлены.

Я кивнула, мужественно налегая на картофель. Старушка, видимо, ничуть не огорчилась, видя, что очищенная картошка по форме похожа скорее на детские кубики, чем на честные клубни.

— Вы правы, матушка, — сказала я. — Надо так составлять законы, чтобы самые простые люди могли сразу понять их и убедиться, что эти законы служат им на пользу. Так мы и сделаем в будущем. Наша работа не прекратится после того, как фашистам будет нанесен смертельный удар.

Матушка де Мол внимательно и растроганно взглянула на меня; глаза ее блестели от то и дело набегавших слез.

— С тобой говорить можно, — сказала она. — Я, право, хотела бы иметь дочь, которая бы училась. Женщины всюду позволяют, чтобы ими распоряжались. А я всегда говорю: если бы женщины имели больше власти, то и войны бы не было… Ах, господи! Опять в лавочке звонит колокольчик!

— У вас есть дети, матушка де Мол? — осторожно спросила я, когда она вернулась. В простенке на шкафчике я разглядела фотографии мальчиков различных возрастов — от грудных детей, лежащих на белом меху, до школьников, и одну фотографию солдата в военной форме голландской армии. Матушка де Мол взглянула на меня, будто я оскорбила ее своим вопросом.

— А как же ты думаешь? Конечно, есть дети. Два мальчика.

Она засеменила к шкафчику, принесла две фотографии и, поставив их на стол, ткнула своим мозолистым пальцем:

— Кеес и Йохан. Слыхала ты когда-нибудь более голландские имена?

Несколько секунд она глядела на портрет солдата; словоохотливость ее уступила место грустной задумчивости; мне показалось, что она говорит сама с собой.

— Не знаю только, где они скитаются… Кеес ушел с группой голландских солдат, которой пришлось жестоко биться в Бельгии и около Дюнкерка… Может, где в плену теперь. Или же в Англии. А Йохан плавает. Он был в Сингапуре, когда японцы устроили там пожар… Если бы услыхать о них что-нибудь… Вот и сижу я каждый вечер и слушаю английское радио… И все зря. Ну, ничего. Надо потерпеть еще немножко…

Тут она будто снова увидела меня; ласково протянув ко мне свою сморщенную лапку, она погладила меня по волосам сверху вниз. Лицо ее сразу покрылось сетью веселых морщинок.

— Но мне хватает детей и без них, слышишь? У меня полно кругом сыновей всех возрастов, а теперь, ей-богу, мне кажется, что и дочка у меня появилась!

Я только что отнесла очищенный картофель в кухню, где старушка уже возилась возле плиты. Вскоре вернулся де Мол и в удивлении безмолвно уставился на зеленую кадочку с изуродованными мною картофелинами. Наконец он сказал, глядя на меня:

— Это вы начистили?

Матушка де Мол живо убрала кадочку подальше от его изумленного взгляда и вывалила картошку в таз с водой.

— Да, она, — колко ответила старушка, заранее беря меня под защиту.

Де Мол отвернулся; я видела, как он улыбался. Сняв свою вельветовую куртку, он повесил ее на крючок, спустил засученные рукава синей бумажной рубахи и сказал:

— Ну, тогда вам придется и съесть ее… Флоора пока нет. Он сможет прийти лишь попозже.

Он вышел во двор, и вскоре снова раздался стук топора. Матушка де Мол суетилась возле плиты, а я наблюдала за ней.

— А как же зовут тебя? — спросила она.

— Ханна, — ответила я.

Она пристукнула кочергой по плите и воскликнула:

— Ханна! Точь-в-точь как мою покойную сестру!..

Родник ее красноречия снова забил ключом, как будто мое имя было волшебной палочкой. Я выслушала семейную хронику жителей Заана — историю браков, историю сыновей, дочерей, шкиперов, плотовщиков, историю многих болезней и одной ссоры из-за наследства, и мне совсем не было скучно. Я даже не особенно вслушивалась в то, о чем так бойко рассказывала старушка, я просто любовалась ею самой. Я позабыла даже взглянуть на часы, позабыла, что я жду человека, от которого в этот момент зависело все мое будущее.

Я поела вместе со стариками. Из-за картошки я больше не волновалась, зная, что де Мол и его жена отнеслись к этой истории юмористически; в вареном виде картошка выглядела более прилично. Флоор появился, когда мы с матушкой уже мыли посуду; она взяла у меня из рук пестрое посудное полотенце и прогнала Флоора и меня в комнату с цветами и канарейкой.

У Флоора было открытое веснушчатое лицо, он глядел на меня своими серо-голубыми глазами, а я молча сидела против него и спрашивала себя, как же мне поведать ему мои мысли.