Пол в "зале" грязный, крашенные охрой наружные двери захватаны сальными пальцами, буфет пустой. Кто-то кашляет, сопит, стуча тяжелыми сапогами, переставляет с места на место мебель; из другого угла за стеною пищит больной ребенок; раздраженный женский голос со слезами и злостью уговаривает его:
-- Ну, замолчи же, Христа ради!.. Ну, уймись!.. Ну, замолчи!..
Баю-баюшки, баю,
Сынку песенку спою!
Приди, котик, ночевать,
Мово Колю покачать...
В двери высунулась девочка годов четырех-пяти, в нечесаных светлых кудряшках и замызганном розовом платьице, с надетым на одну ногу полинялым голубым чулком в полоску.
Котик серенький,
Хвостик беленький...
Засунув палец в рот, девочка исподлобья уставилась на меня большими черными глазами. Полное личико сморщилось, как у старушки, и застыло в жадном любопытстве.
-- Ни-инка! -- истерично взвизгнула из-за дверей женщина, качавшая ребенка.
В щели между притолокой и полуоткрытыми дверями на миг мелькнула рука, рванувшая девочку за платье, дверь сердито хлопнула, послышались шлепки ладони по голому телу и громкий плач: "Ай, мамочка! Ай, мамочка, не буду!.." Больной ребенок закатился. Орала Нинка. К двум голосам вскоре присоединился третий -- матери, которая кляла детей...
А через минуту опять:
Баю-баюшки, баю,
Сынку песенку спою!
Котик серенький,
Хвостик беленький...
Со двора в зал вошли сторож со стрелочником.
-- Это, брат, на какой, к примеру, сорт нападешь: в позапрошлом годе выменял у золотухииского телеграфиста пару голландок, а они подгадили...
Стрелочник досадливо поджимает губы.
-- Бывает, что не ко двору, ай кто сглазил,-- отвечает сторож.-- То ли -- кахетинские, хорошие!.. А, промежду прочим, надо завсегда быть осторожным...
Сторож шумно сбросил на диван непромокашку, потянулся, широко зевая.
-- Извините, что тут у вас делается? -- спросил я.
-- Крик-то? Скарлатина у мальчонки,-- ответил сторож.-- Одного уж бог прибрал, теперь другого хочет... Эх, у куракинского синильщика куры-то, вот так ку-ры! Все на подбор -- черные, большие, космоногие!..
-- Нет, я вот про дорогу... Не ходит ведь?..
-- Черт их знает,-- сказал сторож, почесывая нога об ногу.-- Ходили-ходили, да и доходились!
Стрелочник внимательно глядит на плакат "Нивы", шевеля губами; видно, что ему до смерти скучно, что это объявление он знает наизусть, читает же машинально, потому что больше нечем заняться, а разговор о породистых курах надоел.
Заскрипела на блоках дверь. Бутылка с песком, привязанная за шнур, ударилась о притолоку, отскочила и снова ударилась.
-- Вва-ах и до-шш, родные люди! -- проверещал ободранный мужичонка, проскальзывая в двери и по-собачьи отряхиваясь всем тщедушным телом, обмотанным в мокрое тряпье.-- Расслюнявилась, сударыня осень!
Сдернув рыжую шапку, мужик стал колотить ею по скамейке, невнятно бормоча что-то, очистил кнутовищем грязь с лаптей, перекрестился на швейную машину Зингера.
-- Здравствуйте вам.
-- Здравствуй, коль не шутишь,-- не оборачиваясь, ответил стрелочник.
-- Здорово, корова, где твой бык,-- сказал сторож.
Мужик ухмыльнулся.
-- Поезд из Белой Церковы скоро будет?
-- Тебе, может, из Америки? От самого Генрих Смит-компания?
Приезжий еще шире ухмыльнулся.
-- Кроме шуток -- скоро?
-- На лето об эту пору! -- сторож прищелкнул языком,
Распоясавшись, мужик снял мокрую свиту, садясь на лавку.
Сторож и стрелочник ушли в дворянскую. Опять спорили о курах.
-- Служишь тут или за кем приехал? -- обратился мужик ко мне.
-- Пришел узнать подробности.
Он весело затряс мочальной бородой.
-- Осень -- матушка!.. Без работы скучно!.. У нас в Застрялове не хуже этого, как вечер, только и музыки, что подробности: плетут не знамо что!.. Другой раз засидишься, лампа карасину выгорит...
-- Я про другое.
-- Тут, конечно, разговор другой: чугунка рядом, бряхни всякой -- сила!.. Не скоро еще с Белой Церковы, не знаешь?
-- Не дождешься, земляк: забастовка, поезда не ходят.
-- Ври больше! -- воскликнул он, прискакивая с лавки.
-- Не ходят, хоть кого спроси.
-- И с Белой Церковы?
-- Со всех местов не ходят.
Мужик, как заяц, зашевелил верхней губой, заморгал, постукивая кнутовищем об онучу.
-- Мать честная, как же мне быть-то, а?
-- А что?
-- А что, а что!.. -- вскинулся он на меня.-- Я из Застрялова, ай нет?
-- Ну, так что ж?
-- Сто!.. Чертей тебе сто в затылок!.. Сто с четью верст гнал, понял?.. А-а, чтоб вас лихоманка задушила!.. Еще спрашивает: "А что ж?" Вы тут крутитесь, как волки, а мне горе.
-- Не скули. Встречать, что ли, кого приехал?
-- Нет, разгуливаю!.. Прохлаждение вида собираю!.. Сын со службы должен быть... Тыщи верст! -- Он с испугом поднял грязный палец вверх. -- Тыщи, это тебе не что-нибудь!.. А-а, будь она проклята, забастовка ваша чертова!.. Машины, что ли, не в порядке, али как?
-- Рабочие бунтуют!
-- Что-о? -- Брови мужика, как черви, изогнулись, из морщин на лбу образовалась расплывчатая буква "м", тупо прищуренными водянисто-серыми глазами он смотрел в лицо мне.-- Это как же, например, бунтуют?
-- А так, не слушаются начальства, бросили работы, остановили железную дорогу.
-- Почему так?
В голосе проезжего, в глазах уже проскальзывала явная злоба ко мне.
-- Хотят, чтобы в России были лучшие порядки...
-- В какой это Расеи?
-- В нашей, где живем.
-- А я при чем? -- закричал мужик, вскакивая.-- А если ко мне сын идет на побывку, а я не могу его дождаться?.. Бить их некому, мошенников!..
Из боковой комнаты в зал просунул голову начальник.
-- Что вы тут орете? Там больной ребенок.
На нем форменная тужурка с малиновыми кантами, надетая поверх ночной сорочки. Распухшая правая щека подвязана носовым платком. Лицо желтое, кислое, небритое.
Мужик сдернул шапку, подбегая к нему.
-- Дурака они из меня строят, ваша милость. Не придет, говорят, машина с Белой Церковы, а ко мне сын должен быть в побывку, купил вина, овцу зарезал... Тыщи верст!.. Сто с четью ехал... Грязь-то!.. Лошадь измоталась, запряги-ка вас по этакой дороге!.. Не придет!.. Это как же не придет -- у меня письмо от сына!..
-- Василий,-- не обращая на мужика внимания, тоскливо протянул начальник,-- что ж ты, братец, самовар-то, а? Опять забыл?
Прикрыв глаза, потягиваясь, он протяжно зевнул; мужик, продолжавший жаловаться ему на забастовщиков, смолк, почесался и тоже зевнул; за ними -- я.
-- Сейчас, Роман Петрович,-- отозвался сторож из дворянской.-- В одночасье!..
Со двора вошла большая пегая собака. С боков и пушистого хвоста ее текла вода.
-- Султан, зачем? Пошел вон! -- вяло пробрюзжал начальник.-- Ишь, сколько грязи натащил!.. Пошел, пошел!..
Собака легла на живот и поползла к ногам начальника, заглядывая ему в глаза и хлопая, как вальком, мокрым хвостом по полу.
-- Ну, будет, нечего!.. Пошел отсюда! -- осторожно отстраняя ее, настаивал начальник.
Собака повернулась на спину, махая лапами.
-- Ишь ты как, сатана, ластится! -- громко засмеялся мужик.-- Что твой человек!..
Сторож поставил около грубки нечищеный, с прозеленью самовар; сняв с ноги сапог, стал с ожесточением раздувать им.
Начальник зевнул еще раз, почесал волосатую грудь, поправил объявление Шустова.