-- Вы бы у меня тут, черти, на карачках ползали!..

   Потом ему стало скучно.

   -- Я,-- говорит,-- есть хочу... Нет такого закона, чтобы не жравши, я не цыганская лошадь!.. Скажите маме, чтобы принесла обедать.

   Старуха пришла в слезах: с горя растеряла по дороге вареные картошки.

   -- Говорила тебе, Прохор, будь посмирнее, будь посмирнее!.. Ты меня ни во что не ставишь, а вот вышло по-моему...

   -- Вышло -- хомут да дышло... Не ныла бы!..

   Солдат -- хмурый, злой, лицо воротит в сторону.

   -- Петька-шахтер дома?

   -- А то где же? Он, поди-ка, не попался, жеребец!..

   -- Вели ему меня проведать...

   Шахтер вихрем влетел в волость, выругал всех, кто только находился в присутствии, отнял у сторожа ключ и выпустил маньчжурца из чижовки.

   -- Вы, сволочи, проливали кровь на Дальнем Востоке? -- спрашивал он, подходя с кулаками то к одному, то к другому.-- Егория имеете за храбрость? Нет? А он имеет! Покажи им, Прош, Егория!..

   -- Он у меня дома лежит...

   -- Все равно -- хоть дома, да есть!.. А как же вы держите мужика под стражей? Цыц!..

   Писарь встал на носки, хотел внушительно сказать что-то, но Петя заорал снова:

   -- Не я сказал -- цыц?!

   Писарь пугливо замолчал.

   Старшина убежал, сторож и десятский жмутся в угол, ласково глядят в шахтеровы глаза, с готовностью поддакивают, а Петруха, стоя губернатором, куражится:

   -- Я, если захочу, всех вас могу в полон взять: я ничего не боюсь.

   -- Главное дело, Петр Григорьевич,-- становой! -- ласковой собачкой крутится около него судья Малохлебов.-- Они, начальство, придирчиво: вякнул, -- значит, делай по-ейному...

   -- А я все-таки и станового не боюсь,-- бахвалится и задирает голову шахтер.-- Пойдем, Прохор, восвояси, ну их к черту на репицу!..

   И все же, как ни крутился маньчжурец, а в капкан попал. Вскоре после первого допроса нас потребовали в город. Пока то да се, как твоя фамилия, да род занятий, я сижу у ворот, дожидаюсь. Смотрю, выходит Прохор -- взволнованный, бледный, за плечами городовой при оружии.

   -- Ванюш, несчастье,-- лопочет солдат,-- следователь в острог сажает, гадина!

   -- Ты бы не ругался, -- советует городовой,-- много хуже будет.

   -- Да-а, тебя бы, толсторылого, забякать! -- огрызается на него Прохор.-- "Хуже будет!.." Чай, там не жамками с конпасеем кормят!..

   -- Я тоже при власти... Не имеешь права и меня ругать,-- отвечает полицейский...

   -- Аа-а, иди ты к черту!.. Власть!.. Ванюш, скажи матери, что, мол, на время... Вроде как бы для пробы... Мол, недельки через полторы прикатит... Потом, пожалуйста, привези мне костыли полегче...

   Упросив городового посидеть в трактире, я побежал к следователю.

   -- Не за что же, ваше благородие! Выпустите на поруки...

   -- А ты кто?

   Напустив в мундштук докуренной папиросы слюны, следователь выбросил ее за окно, на светло-зеленую куртинку подорожника.

   -- Зять его, Иван Володимеров.

   -- Закон,-- сказал следователь.-- Ступай отсюда, мне некогда...

   Так и потел Галкин третий месяц на казенных хлебах.

   За лето наше дело было приумолкло. Страдная пора, молотьба, огороды, пахота, домашние работы на время отвлекли товарищей от собраний, только маньчжурец, когда он еще был на воле, да Мотя, совершенно забросившая мужа, дом, хозяйство, держали в руках дело.

   В июне загремел "Потемкин".

   Маньчжурец самолично написал штук двадцать прокламаций от руки:

   "Говорили вам, неслухам, али нет? Наша правда вышла! Корабль называется господин Потемкин, это по всем газетам известно, а матросы -- наши деревенские парни, которые на военной службе. Ура!..

Студенты".

   Несколько дней после известия он ходил как именинник, бормотал слова из евангелия, перенятые у Лопатина, Насте с матерью купил по новому платку.

   -- Сваток,-- дразнил он отца,-- ребята-то на море, а?.. Фу-ты, ну-ты, палки гнуты!..

   Потом опять все утихло. Последние всплески еще изредка доходили, но работа и нужда отвлекли внимание мужиков, сосредоточивая его на полях.

   Арест Прохора заставил товарищей задуматься, но первая же записка, полученная от маньчжурца из тюрьмы, успокоила всех.

   "Очень обидно, а еще очень совестно, что через собственную глупость кормлю вшей в остроге,-- писал Аника-воин.-- Теперь я бы сам не знаю, что над собой наделал за несуразные поступки, которыми поступил, приехавши с войны".

   Дальше следовала крепкая брань.

   Мы представляли, как беснуется мужик, кусая локти, говорит в оправдание нелепые слова, лает всех направо и налево.

   -- Так ему и надо, кляче хромой! -- горячилась Мотя.-- К чему было? Совсем не нужное!..

   -- Нельзя, Петровна, парня хаять без пути: он не последний из последних! -- заступался Илья Микитич.-- На всякую старуху бывает проруха.

   -- У тебя-то, разновер, рыльце тоже в пуху! -- кричали ему товарищи.

   -- Не в точку метитесь,-- опустив глада, отвечал Лопатин,-- живу, как душа велит. N.

   Чем ни дальше, тем письма от маньчжурца были спокойнее; в конце сентября он уже писал:

   "Я нашел себе хорошее дело в тюрьме: плету гарусные туфли. Матери сплету, себе сплету. Стюньке и городской барышне сплету. Все будут разных цветов, а фасон и лик одинаковый. По-моему, хорошее это дело, деньги можно заработать. Я тогда пришлю их вам на надобности".

   Слухи, проникавшие в тюрьму о забастовке, вывели рабочего человека из спячки; парень заметался, заорал, чуть не каждый день гонял Саньку Шмакова с записками: знаем ли мы, дескать, то, что надо знать?

   Перелетными птицами потянулись в Осташкове толки, слухи и догадки о новом, большом, что творилось в жизни.

   Приехали мужики со станции, куда возили продавать овес, говорят:

   -- Машина стала.

   Смотрят исподлобья друг на друга, пожимают плечами.

   -- Никак не ходит.

   -- Надолго?

   -- Это неизвестно... Разное толкуют...

   -- Может быть, того...

   -- По-настоящему?

   -- Должно быть, что так.

   Братство растерялось: ходят по деревне из конца в конец, блаженно растрепав губы, жмурятся, потирают руки.

   -- Силища-то, а? До-рога стала! Слухай-ка: до-ро-га!..

   Рылов на собрании сознался:

   -- Я думал, мы первые зачинаем дело...

   -- Эко! -- сказали ему.-- Сморозил, цыпленок,-- первые!.. Сказал бы: задние, самые никудышные!.. Там-то о-ого!..

   Предлагая разные планы, никто не знал, с чего начать. Колоухий, Богач, Калиныч,-- люди постарше,-- говорили:

   -- Обождать маленько следует, робята: тучи сползут, небо прочистится, при солнышке орудовать сподручнее.

   Петруха-шахтер ладил:

   -- Балбесы, прозеваете причастье!..

   Дениска, меньшой брат Прохора, глядит влюбленными глазами на него и смеется, ерзая по лавке.

   -- Горячий ты, холера!.. -- ласково треплет шахтера по плечу.-- С тобой можно в огонь и в воду!..

   Остальные, как пни, молчат.

   Дни идут бестолково, газет не получаем, в город съездить по распутице нельзя, сидим, крылья опустив.

   -- Узнать бы, где надо... Ведь это что же такое!..

   -- У кого?.. Министры телеграмму отобьют...

   -- Иван, что ж трясешь портками? Шел бы выпытывать!

   Я пошел на железную дорогу. Станция -- в степи, кругом -- верст на семь -- ни жилища. Было серо, грязно, моросил осенник. Дорогой то и дело лопались оборки на лаптях; пока дошел, ввалился в третий класс -- измучился, промок, закоченел хуже собаки.

   Из окна, окутанного серою дождевою дымкой, виднелось ровное ржаное поле с бурым жнивьем: туманно, неприютно, нет полю конца и края, как бестолковой, бесцветной русской печали, как беспредельному горю мужицкому.