Мы остались вдвоем с девушкой.

   -- Так как же, Настя, ты в самом деле пошла бы за меня? -- спросил я.-- Отец хочет женить меня: в доме нужен лишний человек, а девушек, которых он мне сватает, я не знаю, или они мне не по сердцу... А тебя бы я крепко любил... Пойдешь, Настя?

   Она стояла, потупившись, с ярким румянцем на щеках, и то схватывала в руки передник, перебирая кромку дрожащими руками, то щипала концы головного платка, не поднимая на меня глаз.

   -- Я не знаю... Как мама и братец...

   Казалось, что она вот-вот расплачется.

   -- Прохор согласен, я с ним говорил. Если я тебе не нравлюсь, так и скажи... С матерью поговорить или не нужно?

   -- Как хочешь.

   -- А тебе, значит, все равно: за кого не идти, только бы не в девках?

   -- Поговори.

   И девушка поспешно вышла из избы.

   Через минуту в окна ударился хохот, послышалась возня, прерываемая полусердитыми, полушутливыми криками Прохора:

   -- Брось, ведьма, ты с ума спятила? Перестань, слышишь?

   Галкин сидел посередь улицы на земле, костыли его были отброшены далеко в сторону, а Настя, наклонившись, теребила его за голову, потом, схватив в охапку, поволокла по земле.

   -- Брось, окаянная, чтоб тебе лопнуть! -- барахтался маньчжурец.-- Обрадовалась, телка, не знает, что делать... Еще погоди -- не завтра свадьба-то: возьмет да и откажется!..

   -- Да что-о ты?!

   Она дала брату шлепка под затылок, ткнула в руки костыли и убежала к амбару.

   -- Вот чумовая девка -- вконец замучила! -- ввалился запыхавшийся Галкин.-- Обрадовалась, кляча, здорово, аж вся горит!.. Ну как, дружок, поладили?

   -- Как будто поладили, с матерью надо потолковать.

   -- Ну, слава богу. Старуха согласится: она любит тебя... Давай, браток, поцелуемся!..

XVIII

   После небольшого перерыва в работе поле вновь покрылось серыми фигурами людей, там и сям задымились костры, по дорогам потянулись вереницы телег с нагроможденными на них сохами, лукошками, скрипучими боронами. Дети с мешками хлеба за плечами, как жуки, ползли по межам.

   Осташково вымерло: не слышно ни песен, ни смеха. Кое-где раздаются окрики на лошадей, доносятся хозяйственные разговоры, стучит топор.

   На Задней Лощине, перепахивая арендаторскую, я встретился с Мотей. Она осунулась, губы потрескались, лицо -- в загаре и пыли.

   -- Здравствуй, Ваня,-- вяло поздоровалась она,-- Много еще пашни?

   -- Нет, скоро кончу. Ты, знать, все плачешь, сестра?

   Мотя привязала лошадь к крючьям телеги, бросила ей под ноги кошель с сеном.

   -- Плачу? Чего ж плакать?.. Плакать поздно... Как там мать поживает -- шерсть, поди, прядет?

   -- Да, с шерстью копается... Мы новую лошадь собираемся купить.

   -- Новую лошадь? Это хорошо... Да... Не помогут теперь слезы!.. Плачь не плачь -- толк один!..

   Облокотившись о грядку, она смотрела на меня потухшими глазами.

   -- Не воротишь, что прошло... Ты что-то не бываешь у меня?.. Приди, поговорим... Дело не в слезах: слезы -- вода!.. Придешь?

   -- Приду.

   В первое же воскресенье я пошел к сестре.

   -- Что, кум, ломит небось спину-то от пашни? -- встретил меня на пороге ухмыляющийся Сорочинский. Глядясь в осколок зеркальца, прилепленного к притолоке, он старательно расчесывал себе прямой ряд на жирно намасленной деревянным маслом голове. -- То ли дело открыть бакалейку: сама деньга в карман прет, холера ее задави, а то гнись, как черт, весь век, а сядешь за стол -- жрать нечего!.. Собачья склыка -- эта затея, пропади она пропадом!.. Кабы где перехватить две красных...

   Когда Мишка ушел из хаты, сестра начала расспрашивать, подвигается ли наше дело, есть ли новые книги, просила принести что-нибудь.

   -- Я к тебе с нуждишкой: перешли кой-что ребятам в город...

   Она положила на стол с десяток полотенец, несколько пар мужского белья, холстины, вареные яйца, пять-шесть сдобных лепешек.

   -- Денег вот немного. Подала рублевую бумажку.

   Драка на масленой состоялась: одному казаку пробили кирпичом голову, и он через несколько дней умер в больнице. Шестеро наших парней, в том числе Федька Почтик, сидели в остроге.

   -- Мотя, много это,-- сказал я,-- себе поберегла бы: еще, может, дети будут...

   Она сурово перебила:

   -- Какие дети?.. У меня? Не будет, Ваня, детей, довольно!..

   -- Да ведь кто знает...

   -- Брось об этом! -- раздраженно сказала она.

   Мы вышли на улицу.

   Июньские тихие зори зажглись на небе. Пышным заревом подернулись облака, еще кое-где пролизанные светом. Блекли, теряя резкость красок и очертаний, предметы. Бесшумно спускалась на землю летняя звездная ночь.

   Кутаясь в теплый платок, худая, как скелет, сестра села на порог, безучастно смотря на вечерние блескавицы, широким размахом полосовавшие небо.

   -- Вот видишь: и жизнь почти прожита,-- проговорила она печально.-- Давно ли была совсем маленькой, таскалась к князю на поденщину, читала с тобой... Помнишь, хотели стать преподобными?.. Будто вчера все это... В другой раз -- будто давно-давно... И жила не я, а кто-то другой... чужой мне...

   Она облокотилась на колени, пряча лицо.

   -- Гляжу вот, думаю... жизни еще много, а она -- темная, как ночь... Скучно это, тошно!.. Нутро болит от дум!.. Куда пойти -- знаю и не знаю... Помоги мне, Ваня, выпутаться,-- моляще прошептала она.

   -- Я сам, Мотя, ищу дорогу... Плохой я поводырь...

   -- Вот Ильюша... может быть, не умер бы... Сидели бы вот так же у хаты, и он рядом... играет, смеется... Часто и теперь чудится, что живой он, зовет меня... Ночью просыпаюсь, ищу на постели -- не скатился, спит ли...

   Сестра зарылась еще глубже, и плечи ее затряслись Серо-пурпуровые тени сменились бледными пятнами потухшей зари. Ярче выступили звезды. С востока небо почернело и надвинулось.

   -- Не надо отчаиваться, сестра: жизнь тяжела только временем. Нет такого горя, чтобы оно могло замотать человека!..

   Я обнял ее, целуя волосы.

   -- Обожди, Ваня... -- Сестра подняла голову.-- Брось слова, послушай меня сердцем.

   Словно взвешивая свои мысли или выбирая нужные из них, она медленно покачивалась, то сжимая мою руку, то едва притрагиваясь к ней.

   -- Видишь ли... Ты вот все сторонишься меня... и других подбиваешь... а я была бы вам нужна. Возьмите меня к себе. Я не пожалею себя, Ваня!.. Возьми меня с собою!..

Часть вторая

I

   В первых числах октября мещанский сынишка Санька Шмаков привез нам из города записку от Прохора.

   "Я в темничном заключении сижу, а знаю, что делается на белом свете, -- писал маньчжурец,-- знаете ли вы?"

   "Знаем,-- ответили ему,-- крепись, друг!"

   Галкина схватили за иконы. Недели через две после нашей свадьбы в Осташково приехал становой, допросил старуху -- Прохорову мать, Настю, меня, еще кое-кого из мужиков, после вытребовал солдата.

   -- Как тебе не стыдно, молодец,-- с упреком сказал становой, глядя на маньчжурца,-- еще называешься военный!.. Скоро тебя следователь позовет...

   -- Хоть черт! -- воскликнул Прохор.-- Для меня все едино с кем баталиться!..

   -- Заткни хайло! -- стукнул по столу становой.

   Галкин насмешливо повел плечом.

   -- Слушаю-с, да только не исполняю вашей команды.

   Маньчжурцу почему-то захотелось показать перед нами всю свою прыть.

   -- А это видал? -- налился кровью пристав, суча кулаками.

   -- Кулак-то?-- спросил маньчжурец.-- Видал!

   -- Ну, так помалкивай!

   -- Позвольте узнать почему?

   -- Так уж... Лучше будет!.. Посади его, Петров, под арест,-- обратился полицейский к старшине.

   Галкин храбрился: пел в каморке песни, ругался, обзывая всех несчастными лизоблюдами, стучал скамейкой в переборку, жалел, что не захватил с собой с Дальнего Востока ружья и патронов.