-- Как же все-таки мне быть? -- спросил смущенный профессор.

  -- А вы в четверг вечером пришлите мне конспект ва­шей лекции, -- перебил его тов. Аристарх. -- Чтобы мы могли ознакомиться, о чем вы будете говорить.

  -- Нет, я не о лекции, я о пайке, -- тяжело произнес про­фессор. -- Неужели ждать две недели?

  -- Подождем, что вам ответят в исполкоме, -- успокои­тельно заметил тов. Аристарх. -- А пока что я могу вам ска­зать? Там больше меня знают. Говорите, вы и во всех отделах исполкома были? Что же вам там говорили?

   Профессор рассказал, а тов. Аристарх жадными глазами въедался в его седину и думал о том, как, в сущности, скоро промчалась его молодость: кажется, недавно делали революцию 1905 года, совсем еще вчера провели Октябрьскую револю­цию, а между тем уже прошло столько лет!..

   -- Знаете что? -- выслушав до конца профессора, с обычной своей возбужденностью сказал тов. Аристарх, немного подумав. -- А ведь они были правы, те отделы, в которых вы были! В центре раздают разные такие "Грамоты", а мы за них расплачивайся! Где же тут справедливость? У нас свой круг обслуживания, и кто вам выдал эту бумажку, тот по справедливости должен выдавать вам и ежемесячный академический паек! Мы едва справляемся с местными нуждами! Итак, значит, до четверга? Чтобы мы все-таки успели познакомиться с вашими тезисами...

   Прощаясь, тов. Аристарх встал с кресла и горячо, по-брат­ски пожал руку профессора. Он так долго и так энергично тряс ее в своей руке, низко нагнув правое плечо, точно крутил за­водную ручку автомобильного мотора. А сам не отрывал при­стальных глаз с белых висков профессора: ай-яй-яй, неужели у него столько же седины!

   На улице у ворот сада стоял автомобиль -- видимо, под­жидавший тов. Аристарха. В автомобиле сидел шофер с ма­ленькой головой без шеи и с широкими плечами, похожий на черепаху. От нечего делать он читал помятый клок прошлогод­ней газеты, подобранный тут же на дороге.

   Профессор был подавлен неудовлетворительным резуль­татом беседы с тов. Аристархом и чувствовал неодолимую потребность излить пред кем-нибудь свою душу.

  -- Вот, -- пожаловался он шоферу, как родному брату, -- и имею такой хороший документ, а толку никак ни от кого не могу добиться! Хожу и хожу.

  -- А ну-ка покажите, что за документ, -- довольно равно­душно проговорил шофер, бросив клок газеты на дорогу и протянув руку за документом.

   И как ранее от скуки он читал клок старой газеты, так те­перь не спеша принялся разбирать строку за строкой "Грамоты". На него самое сильное впечатление произвели подписи.

   -- Такие подписи, -- сказал он, тыча тупыми пальцами в бумагу, -- и они ничего не хотят дать вам!

   Он осторожно глянув в сторону сада и тише прибавил:

  -- Вот если бы об этом узнали в Москве!

   И профессора осенила новая мысль.

  -- Разве послать в Москву телеграмму? -- спросил он.

   -- Нет, -- тихо ответил шофер. -- Телеграмма не поможет. Самому бы поехать...

VII

   Июнь, июль, август, сентябрь -- все эти четыре месяца профессор проходил за справками.

   -- Ну что? -- неизменно спрашивал он, появляясь то в одном учреждении, то в другом.

   -- Запрос сделали, но ответа еще не получили, -- неизменно отвечали ему всюду.

   Потом его вопросы и даваемые ему ответы приняли еще более лаконическую форму.

  -- Что-нибудь есть?

  -- Нет, ничего нет.

   Потом, когда его везде сразу узнавали в лицо, ему не да­вали времени даже раскрыть рта для вопроса и просто объявляли:

   -- Для вас еще ничего нет.

   И наконец настал момент, когда барышни, сотрудницы различных учреждений, годившиеся ему в дочери, едва он появлялся в дверях, не давали ему переступить порога ком­наты, как уже помахивали ему издали своими изящными руч­ками, чтобы он уходил, так как для него еще ничего не полу­чено. Профессор, не снимая головного убора, поворачивал обратно и направлялся в другое обнадежившее его учреж­дение...

   И почему-то особенно постыдным казалось ему носить по городу бутылку, болтавшуюся на веревочке, на пальце, тем бо­лее что все встречные всегда видели ее у него пустой. Но не брать с собой мешков и бутылки он тоже не мог.

   -- Только смотрите, не забудьте захватить с собой мешки и бутылку! -- строго всюду предупреждали его. -- Потому что ни мешков, ни бутылок мы не даем!

   В числе мест, куда профессор приходил за справками, был главный продовольственный склад красноминаевской госу­дарственной заготовительной конторы или, как его в городе называли, просто склад No 1.

   Конечно, относительно его профессорских прав на получе­ние академического пайка в складе No 1 меньше всего зна­ли. Но самым фактом его первого появления в складе заинте­ресовались и сам заведующий складом Федосеев, крупный специалист своего дела из лабазных приказчиков, и двое его помощников, и двое весовщиков, по числу десятичных весов на складе, и складской рабочий, и бабы, сортировавшие на складе порожние мешки, и грузчики, и дрогали, и случайная публика, явившаяся сюда с ордерами получать продукты для своих учреждений.

   -- Профессор! -- пронесся шепот по длинному темному амбару склада. -- Видали профессора? Вон он. Значит, и ему тоже круто пришлось, если сюда пришел.

   Войдя в темный амбар после яркого солнечного света, профессор в первую минуту как бы ослеп. Потом он стал различать возле себя самые близкие предметы, потом перед ним возникали все более и более дальние вещи и люди, но конца длинного амбара ему так и не удалось разглядеть: он тонул в черной тьме.

   У левой длинной стены амбара, уходящей в темную даль, правильной батареей были искусно сложены до самого потолка белые как мел мешки с мукой. У противоположной правой стороны, тоже до самого потолка, было насыпано прямо на пол бледно-желтое, сухое, очень твердое, звенящее на вид зерно ячменя, с воткнутыми в него в нескольких местах деревянными лопатами. По сравнению с горой ячменя лопаты казались ма­ленькими, игрушечными, такими, какими этого зерна ввек не перебросаешь. Под ногами у профессора перекатывались и поскрипывали твердые и круглые, как пули, отдельные горошины и похрустывал все тот же ячмень. Середина амбара была за­нята аккуратной кладкой ящиков с чаем, табаком, яблоками; бочек с солониной, жирами, селедками; рогожных кулей со свек­лой, картофелем, луком...

   Из темных глубин амбара навстречу раскрытым на солн­це дверям осязательно тянуло прохладой, мучной пылью, цвелым картофелем... И когда глаза профессора окончательно пригля­делись к темноте, он вдруг увидел недалеко от себя человек двадцать баб, чинивших худые мешки. Бабы, среди которых были и почернелые старухи, и светлоликие девочки, сидели на полу, широко раскинув врозь босые, заголенные до колен ноги, крои­ли большими хрустящими ножницами грубые заплаты к меш­кам, шили толстыми нитками и негромкими, очень согласован­ными, срамными голосами самок пели большею частью любов­ные, распаляющие страсть песни. Старухи басили, сдерживали девчонок, девчонки разливисто визжали:

   ...Понапрасну, мальчик, ходишь...

   Понапрасну ножки бьё-ошь...

   В городе и уезде население поголадывало, и весь этот работающий в амбаре и случайно набившийся в амбар люд чувствовал себя здесь, возле гор муки и зерна, особенно безо­пасно и хорошо. Никто упорно не хотел уходить из амбара, как будто на улице лил проливной дождь. Каждый всячески оттяги­вал момент своего ухода, как будто тут его удерживал какой-то магнит. Работавшие в амбаре боготворили Федосеева, а рассчитанные им с работы падали ему в ноги и голосили ужасным слезным плачем, просясь обратно на работу. Даже караульные, в шинелях, с винтовками, молодые, ротозявые красноармейцы, которым был дан строгий наказ стоять по углам здания и не давать людям сверлить сверлами стены амбара и выливать наружу зерно, даже и те не могли перебороть себя, жались по обеим сторонам дверей амбара и с ущемленным восторгом неотрывно глядели из-за дверных косяков на гору ячменя, сле­дили, кому удастся урвать, кому нет.