Последние угрожающие слова профессор понял как на­мек на те продовольственные подарки, которыми Федосеев трижды наделял его на складе No 1. И он еще более заупря­мился, решил ни в каком случае не ехать на пирушку к Федо­сееву, хотя у него в доме в этот день не было ни крошки хлеба, ни пылинки муки. Почему этот самый Федосеев, зная, как он, профессор, бедствует, ни разу сам ничего не прислал ему из продуктов, а все три раза заставлял его приходить к нему на склад, унижаться, льстить, клянчить! Почему этот самый Федосе­ев не мог бы сразу выдать ему пятипудовый куль муки, 10 ф. масла, 5 ф. сахару, 1 ф. чаю, чтобы он, ученый, мог спокойно работать? Тогда он, конечно, иначе относился бы к этому чело­веку, тогда он поехал бы сейчас к нему на пирушку! А сей­час -- ни за что! Пусть почувствует, что такое профессор. Ведь он ему не красноминаевский обыватель, а заслуженный про­фессор, сила, величина!

  -- Ну скажи, почему ты не хочешь ехать ко мне? -- устало и пьяно наваливался на него Федосеев.

  -- Просто не настроен, -- отвечал профессор и отвора­чивал вбок обиженное лицо. -- У нас с вами сейчас разная психология, разные настроения: у вас одно, у меня другое, -- сделал он отдельно-отдаленный намек на продовольствие.

   У них пирушка, а у него нечего есть!

   Федосеев всем своим молодым, русым, розовым лицом пьяно и зло уставился на профессора.

   Черт возьми! Не идет к нему. Несмотря на нищету, не идет. Таких в Красном Минаеве больше нет. Он единственный.

   И Федосеев, всегда благоговевший перед профессором, теперь с особенной отчетливостью почувствовал, что перед ним стоит действительная мощь, великан духа, почти что божество, какие Красному Минаеву, конечно, и не снились.

   Но ведь и он, заведующий главным продовольственным складом Федосеев, тоже в Красном Минаеве особа не ма­ленькая! Он тоже тут единственный! Он тоже тут вроде бога! Он тоже может с кем угодно помериться!

   -- Друг! -- слезливо взмолился он, припадая мокрой щекой к груди профессора. -- Не кобенься! Уважь мою просьбу! Поедем! А я для тебя что угодно сделаю! Слышишь: что угодно! Ты меня пред моими людьми срамишь! Я тебя умоляю! Видишь: я плачу! Ну чего же тебе еще надо! Едем?

   Профессор пристально посмотрел на его пьяные слезы и раздельно подумал: "А пять... пудов... муки... жалеешь... дать?" И почти закричал:

   -- Ни за что не поеду!

   -- А... -- мучительно застонал Федосеев, выпустил из сво­их клещей плечо профессора, покачнулся, пригнул голову, как бодающий бык, размахнулся и что было силы ударил профессо­ра кулаком по отечески-бородатой щеке. К-хрясь!

IX

   Долго не возвращался домой в тот день профессор. Не­смотря на скверную погоду, он до позднего вечера слонялся по городу, по далеким незнакомым улицам, отдыхая на крылечках чужих подъездов, на обывательских лавочках у ворот.

   Первый раз в жизни его ударили по лицу!

   Как он должен реагировать на это?

   И чем больше профессор находился на свежем осен­нем воздухе и чем больше протекало времени, тем все более и более простым и несложным представлялся ему весь этот случай.

   Конечно, массовый человек, обыватель, попав в его положе­ние, поступил бы по самому обыкновенному шаблону: отыскал бы свидетелей, подал бы на обидчика в суд, добился бы обвини­тельного приговора и почувствовал бы себя удовлетворенным. Но он не обыватель. Он видит в подобном суде столько же смысла, как если бы привлечь к суду штукатурку, свалившуюся с дома на голову прохожего. Что взять с пьяного?

   Другое дело, если бы Федосеев в момент совершения преступления был трезв. Федосеев только тогда есть именно Федосеев, когда он нормален, когда он трезв. А когда Федосе­ев пьян, тогда он не Федосеев, а совсем другой и притом больной, отравленный человек, действиями которого руководит уже не сознательная воля, а ядовитые винные пары. Тут про­фессору, кстати, припомнились любопытнейшие примеры из не­скольких серьезных трудов по психологии, психофизиологии...

   Решено: судиться с Федосеевым он не будет.

   Но достойным образом отозваться на дикий поступок молодого невоспитанного человека он, конечно, обязан. Замал­чивать, оставлять без внимания подобные факты значило бы признавать их моральную и юридическую правильность и тем самым внедрять их в повседневную жизнь. Он его проучит, он его отчитает!

   Но в какой форме это удобнее сделать?

   Он напишет ему резкое обличительное письмо с изложе­нием всего происшедшего и будет ожидать, какое оно возымеет на него действие. Федосеев в корне, по-видимому, хороший простой русский человек, и отрицать свою вину он вряд ли станет. Больше того. Возможно, что он будет горячо раскаивать­ся в поступке, просить прощения, обещать загладить пред ним свою вину... Очень возможно и то, что он поспешит прислать ему со склада No 1 каких-нибудь продуктов... В особенности если он по письму почувствует, что профессор глубоко обижен, кровно оскорблен, страдает...

   Профессор провел ночь без сна, а утром сел и написал Федосееву письмо.

   "Иван Никитич! На тот случай, если Вы сегодня, быть может, не помните того, что с Вами было на улице Карла Маркса вчера, я в последующих строках позволю себе напомнить Вам об одном Вашем отвратительном поступке, жертвой которого сделался я. Вы, среди белого дня, на главной улице города, при публике, нанес­ли мне сильный удар по щеке и сделали это только потому, что я отказался ехать с Вашей компанией к Вам на пирушку. Надеюсь, Вы не станете отрицать самый факт нанесения мне оскорбле­ния действием: я считаю Вас все-таки честным человеком...

   Считая излишним касаться того, какого человека, по зани­маемому им общественному положению, Вы ударили по щеке, я не могу не напомнить Вам, что Вы ударили по лицу человека, который в два раза старше Вас по возрасту...

   И вот, после всего вышеизложенного, мне хочется Вас спро­сить: сознаете ли Вы сами всю омерзительность, всю гнусность, всю недопустимость Вашего поступка? Или Вы думаете, что то положение, которое Вы случайно занимаете в городе в каче­стве заведующего главным продовольственным складом, дает Вам право налево и направо бить граждан по щекам? Конечно, Вы этого не думаете...

   Само собой разумеется, что я ни по каким судам таскать Вас не собираюсь, я буду удовлетворен, если Вы в ответном письме ко мне сами сознаетесь в безобразности Вашего поступка...

   Заканчивая эти строки, считаю не лишним объяснить Вам. Помню, я еще тогда, на улице Карла Маркса, намекнул Вам на разницу наших психологии: представьте же себе, каково было бы мое душевное состояние, когда я видел бы у Вас в доме пиршества и разгул и в то же время помнил, что у меня в доме нет даже сухой корки хлеба! Другое дело, если бы я хотя не­много был обеспечен продуктами. Тогда не ощущалось бы такой разницы психологии. Если Вам когда-нибудь приходилось голо­дать, то Вы и поймете меня, и отнесетесь к этим моим строкам снисходительнее. Итак, в ожидании Вашего незамедлительного ответа остаюсь известный Вам профессор Серебряков".

   Письмо было написано очень скверным для профессора почерком, криво, коряво, крупно, с помарками, с переделками.

   В запечатанном конверте письмо было отправлено с маль­чиком квартирной хозяйки прямо на склад No 1 для вручения Федосееву лично.

  -- Вот хорошо! -- запрыгал, заскакал от радости вихрас­тый босоногий мальчишка лет девяти. -- На склад номер один к заведующему пойду! Может быть, чего-нибудь даст!

  -- Захвати мешочек, -- сунула ему в руку мешочек пре­дусмотрительная мать.

   Часа через полтора мальчишка вернулся с ответом -- возбужденный, счастливый, запыхавшийся, болтливый -- и жевал яблоко.

   -- Вот заведующий складом хороший человек! -- рассказывал он и торопился жевать. -- Когда я пришел, он был под мухой и давай меня угощать то тем, то этим! Потом полные карманы яблоками набил! На складе всего много! И все это им бесплатно: продналог!