Поэтому, когда он вошел, я стала просить его пойти отсюда на воздух.

   На его лице мелькнули удивление и досада.

   -- Зачем? Ведь ты только что была там.

   А потом изменившимся торопливым голосом прибавил:

   -- Я устроил, что сюда никто не придет. Не говори глупостей. Никуда я тебя не пущу.

   -- Мне неприятно здесь быть...

   -- Ну вот, начинается...-- сказал он почти с раздражением.-- Ну, в чем дело? Куда ты?

   Голос у него был прерывающийся, торопливый, и руки дрожали, когда он хотел удержать меня.

   У меня тоже дрожали руки, и билось до темноты в глазах сердце. Но было точно два каких-то враждебных настроения: одно выражалось в волнении и замирании сердца от сознания, что мы одни с ним в комнате и сюда никто не придет, другое -- в сознании, что все не так: и его воровски поспешный шепот, и жадная торопливость, и потеря обычного вызывающего спокойствия и самообладания. Как будто он думал только об одном, чтобы у_с_п_е_т_ь до прихода товарищей. А при малейшем упорстве с моей стороны у него мелькало нетерпеливое раздражение.

   Мы, женщины, даже при наличности любви, не можем относиться слишком прямолинейно к ф_а_к_т_у. Для нас факт всегда на последнем месте, а на первом -- увлечение самим человеком, его умом, его талантом, его душой, его нежностью. Мы всегда хотим сначала слияния не физического порядка, а какого-то другого. Когда же этого нет и женщина все-таки уступает, подчинившись случайному угару голой чувственности, тогда вместо полноты и счастья чувствуется отвращение к себе. Точно ощущение какого-то падения и острая неприязнь к мужчине, как нечуткому человеку, который заставил испытать неприятное, омерзительное ощущение чего-то нечистого, отчего он сам после этого становится противен, как участник в этом нечистом, как причина его.

   Мне все уже мешало, и непокрытые постели, и яичная скорлупа на окнах, и грязь, и его изменившийся вид, и уже отчетливое сознание, что все это происходит не так, как следовало бы.

   -- Я не могу здесь оставаться!..-- сказала я почти со слезами.

   -- Что же тебе нужно? Хорошая обстановка? Поэзии не хватает? Так я не барон какой-нибудь...-- ответил он уже с прорвавшейся досадой и раздражением.

   Очевидно, мое лицо изменилось от этого его окрика, потому что он сейчас же торопливо, как бы стараясь сгладить впечатление, прибавил:

   -- Ну, будет тебе, что, правда... скоро могут прийти.

   Нужно было решительно уйти. Но во мне, так же, как и в нем, было то противное чувство голого желания от сознания того, что мы одни с ним в комнате. И я, обманывая себя, не уходила, точно я ждала, что что-то может перемениться...

   -- Постой, я тебе сейчас устрою поэзию,-- сказал он и погасил лампу.

   От этого, правда, стало лучше, потому что не бросались в глаза постели, бутылки из-под постного масла и окурки на полу.

   Я подошла к окну и с бьющимся сердцем и ничего не видящими глазами стала к нему спиной. За моей спиной было молчание, как будто он не знал, что ему делать. Сердце у меня так билось, что отдавалось в ушах, и я с напряжением и волнением ждала чего-то.

   Наконец он подошел ко мне, остановился сзади, обнял мою шею рукой и остановился, очевидно, глядя тоже в окно. Не оборачиваясь, я не могла видеть направление его взгляда. Я была благодарна ему за то, что он обнял меня. Мне хотелось долго, долго стоять так, чувствуя на своей шее его руку.

   А он уже начинал выражать нетерпение.

   -- Ну что же, ты так и будешь стоять здесь? -- говорил он, очевидно, думая о том, что скоро могут вернуться товарищи, а я без толку стою у окна.

   И он потянул меня за руку по направлению к постели.

   Но я испуганно отстранилась.

   -- Ну, будет, ну, пойдем сюда, сядем.

   Я стояла по-прежнему спиной к нему и отрицательно трясла головой при его попытках отвести меня от окна.

   Он отошел от меня. Несколько времени мы молчали. Я стояла, не обертываясь, и с замиранием сердца ждала, что он поцелует меня сзади в шею или в плечо. Но он не поцеловал, а, подойдя, еще настойчивее и нетерпеливее тянул меня от окна.

   -- Ну, чего вы хотите? -- сказала я, сделав шаг в том направлении, куда он тянул меня за руку. Я спросила это безотчетно, как бы словами желая отвлечь свое и его внимание от того, что я сделала шаг в том направлении, куда он хотел.

   -- Ничего не хочу, просто сядем здесь вместо того, чтобы стоять.

   Я остановилась и молча смотрела в полумраке пустой комнаты на его блестевшие глаза, на пересохшие губы.

   Этой голой ободранной комнаты я сейчас не видела благодаря темноте. Я могла вообразить, что мое первое счастье посетило меня в обстановке, достойной этого счастья. Но мне нужна была ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_к_а_я нежность и человеческая ласка. Мне нужно было перестать его чувствовать чужим и почувствовать своим родным, близким. Тогда бы и все сразу стало близким и возможным.

   Я закрыла лицо руками и стояла несколько времени неподвижно.

   Он, казалось, был в нерешительности, потом вдруг сказал:

   -- Ну, что разговаривать, только время терять...

   Я почувствовала обиду от этих слов и сделала шаг от него. Но он решительно и раздраженно схватил меня за руку, сказав:

   -- Что, в самом деле, какого черта антимонию разводить!..

   И я почувствовала, что он быстро схватил меня на руки и положил на крайнюю, растрепанную постель. Мне показалось, что он мог бы положить меня и не на свою постель, а на ту, какая подвернется. Я забилась, стала отрывать его руки, порываться встать, но было уже поздно.

   Когда мы встали, он прежде всего зажег лампу.

   -- Не надо огня! -- крикнула я с болью и испугом.

   Он удивленно посмотрел на меня и, пожав плечами, погасил. Потом, не подходя ко мне, торопливо стал поправлять постель, сказавши при этом:

   -- Надо поправить Ванькино логово, а то он сразу смекнет, в чем дело.

   Я молча отошла и без мысли и чувства смотрела в окно.

   Он все что-то возился у постели, лазил по полу на четвереньках, очевидно, что-то искал, бросив меня одну. Потом подошел ко мне. У меня против воли вырвался глубокий вздох, я в полумраке повернула к нему голову, всеми силами стараясь отогнать что-то мешавшее мне, гнетущее. И протянула к нему руки.

   -- Вот твои шпильки,-- сказал он, кладя их в протянутую руку.-- Лазил, лазил сейчас по полу в темноте. Почему это надо непременно без огня сидеть... Ну, тебе пора, а то сейчас наша шпана придет,-- сказал он.-- Я тебя провожу через черный ход. Парадный теперь заперт.

   Я начала надевать свою жакетку, а он стоял передо мной и ждал, когда я оденусь, чтобы идти показать мне, как пройти черным ходом.

   Мы не сказали друг другу ни слова и почему-то избегали взглядывать друг на друга.

   Когда я вышла на улицу, я несколько времени машинально, бездумно шла по ней. Потом вдруг почувствовала в своей руке что-то металлическое, вся вздрогнула от промелькнувшего испуга, ужаса и омерзения, но сейчас же вспомнила, что это шпильки, которые он мне вложил в руку. Я даже посмотрела на них. Это были действительно шпильки и ничего больше.

   Держа их в руке, я, как больная, разбитой походкой потащилась домой. На груди у меня еще держалась смятая, обвисшая тряпочкой, ветка черемухи.

   А над спящим городом была такая же ночь, что и два часа назад. Над каменной громадой домов стояла луна с легкими, как дым, облачками. Так же была туманно-мглистая даль над бесчисленными крышами города.

   И так же доносился аромат яблоневого цвета, черемухи и травы...

БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ

I

   Вот уже другая весна, милая Веруша. Прошел целый год, как я написала тебе отчаянное письмо.

   Я не писала до сих пор, потому что пережила много тяжелого. А в таком состоянии не хотелось подавать голоса.

   Сейчас я пишу тебе потому, что неделю тому назад у меня произошла знаменательная встреча.