Бывало, после обеда, когда на столе останутся только тарелки с недоеденным сладким и недопитые рюмки вина, нагнешь графин с медом и нацедишь себе в узенький стаканчик, потом, согревая его руками, чтобы больше набралось на стенках пузыриков, пойдешь на балкон и тянешь мед понемножку через зубы, пока нёбо не заколет от крепости игристого напитка.

   За обедом крестная сидела на почетном хозяйском месте в конце стола, по правую руку от нее Иван Тимофеевич в генеральском мундире, по левую -- веселый рассказчик Иван Андреевич, раскрасневшийся после первой рюмки и говоривший без умолку. А дальше -- другие гости, молодежь, наконец, мы и Захар Михайлович. Дядюшка сидел на другом конце стола, против крестной, недалеко от нас. Сережа что-то тихо рассказывал барышням, смешил их и незаметно подливал им вина в стаканы с медом. Ваня в парусинной казенной куртке, которая была широка ему в вороте, сидел, нагнувшись над тарелкой, и чертил по ней вилкой, очевидно, чтобы не смотреть ни на кого. Он с тоской иногда поглядывал на дверь, из которой вносили блюда, по-видимому, желая только одного, чтобы этот несносный обед кончился, и он мог бы тогда уйти.

   -- А что же Иван Николаевич ничего не пьет,-- сказал Иван Тимофеевич с своего конца стола.

   -- Он у нас совсем особенный,-- сказала Соня, с насмешкой глядя на Ваню,-- старается как можно меньше походить на всех нас. Одевается хуже всех, работает в поле с рабочими, хотя в этом, кажется, особенной нужды нет, даже завтракает с ними в поле.

   Она, видимо, была раздражена против Вани, как человека, выходящего из всеми принятых рамок по причинам ей чуждым и непонятным, и долго сдерживала в себе чувство досады и возмущения, которое, наконец, прорвалось, и она не могла сдерживать себя.

   Все оглянулись на Ваню.

   Тот покраснел, хотел промолчать, но потом побледнел, тихо сказал, все чертя вилкой в тарелке:

   -- У каждого свой взгляд на вещи и на жизнь, и я не могу жить той жизнью, которую считаю заблуждением, я не могу, хотя бы это и не нравилось некоторым. Вот и все...

   Иван Тимофеевич, попивая из стакана, слушал сначала со снисходительной спортсменской улыбкой, глядя то на Ваню, то на Соню, как бы забавляясь спором молодых людей. Но когда Ваня сказал, что он эту жизнь считает заблуждением, Иван Тимофеевич с вопросительным недоумением оглянулся на крестную, поставив стакан на стол.

   -- Разрешите мне встать,-- сказал Ваня, отодвигая стул, и ушел.

   Несколько времени за столом было совершенно тихо. Мне все это очень понравилось. "Все-таки на него обратили внимание. Он такое выдумал, что всех в жар бросило",-- раздумывал я. И мне определенно показалось, что гораздо выгоднее, приятнее быть таким, как Ваня, всех удивлять, ошеломлять и казаться необыкновенным.

   Поговорили еще о Ване. Иван Тимофеевич, потрагивая стакан своей пухлой рукой с кольцом, спросил Сережу, какого он мнения о брате.

   Сережа сказал, что считает его очень умным человеком, но слишком строго и с ненужной горячностью все воспринимающим.

   Про меня забыли совершенно, я сидел и раздумывал, что бы такое сделать, чтобы на меня обратили внимание и еще раз что-нибудь сказали бы про меня, но решительно ничего не мог придумать. Кроме того, я давно уже наметил бутылку -- темную с красной головкой,-- из которой собирался попросить мать налить мне полрюмочки, но теперь это казалось мне не соответствующим моему положению тем более, что Ваня упорно отказывался что-нибудь пить, когда ему наливали.

   Я с завистью смотрел на его полную, невыпитую рюмку. Что это заставляет отказываться человека от такой прелести, хотел бы я знать. Вероятно, казаться необыкновенным гораздо приятнее, чем пить сладкое вино. И я решил тоже терпеть, даже когда мать, нагнувшись ко мне, тихо спросила у меня, не хочу ли я вина, я закусил губы и, не поднимая головы, только отрицательно покачал ею.

   Относительно же меда я не имел определенного мнения, так как совершенно не заметил, пил его Ваня или нет.

   Я очень жалел, что не приехала Наташа из Отрады и не слыхала того, что сказала обо мне крестная.

   Но кажется, что я очень раздул это высказанное вскользь обо мне мнение крестной, так как остальные, по-видимому, не придали ему никакого значения. Да и сама крестная, когда я после обеда, обходя стол с винами, наткнулся на нее, сказала:

   -- Смотри под ноги, когда идешь.-- Это меня отрезвило.

XXVIII

   -- Ты знаешь,-- сказала мне Катя, подбежав на другой день праздника ко мне и сделав большие глаза,-- знаешь, Ваня теперь не будет жить с Сережей.

   -- Как не будет, а где же он будет?

   -- Он будет в бане.

   Я был поражен.

   -- Почему в бане?

   -- Он говорит, что ему здесь мешают заниматься.

   -- А спать он где будет?

   -- И спать будет там.

   "Вот оно что,-- подумал я,-- молодец Ваня, в бане еще никто никогда не спал".

   Мне стало завидно, что он как-то умеет находить то, до чего еще никто не додумался. "Почему мне не пришло в голову раньше него уйти в баню жить. Вот интересно, что бы тогда крестная сказала. Ночью там только страшновато, загремит что-нибудь на чердаке, так и вылетишь оттуда".

   Мы побежали посмотреть, как он устроился там.

   В тесном предбаннике с дощатой перегородкой и одним окном была устроена постель на лавке у окна, а в самой бане, у другого окна, стоял принесенный из дома стол; на нем были разложены книги, тетради, на стене висел приколотый по углам лист бумаги, на котором вверху было написано крупными буквами: "Расписание". Мы поставили стул и прочли:

   "Вставать в 6 часов, до 8 -- работа в поле, до 10 -- писать с_в_о_е, до 12 -- думать, до 2 -- гулять, до 4 -- отдых, купанье, до 6 -- п_л_а_н, до 8 -- языки, до 10 -- гулять и спать".

   -- Великолепно,-- сказал я.

   Катя, очевидно, немного понявшая из всего этого, посмотрела на меня с некоторым уважением.

   -- Что великолепно? -- спросила она.

   Я в сущности тоже немного понял, например, мне слова: план и писать с_в_о_е,-- сказали очень мало, но показать это перед Катей было бы неразумно.

   -- Вообще все это,-- сказал я, продолжая вглядываться в расписание, как бы еще критически просматривая его.

   Катя еще раз посмотрела на меня, потом повернулась на каблуке, раздув платье колоколом, и стала осматривать потолок и стены, как всегда, скоро наскучив одним занятием.

   Чтобы не потерять над ней своего влияния, я поторопился уйти и с порога еще раз оглянулся, как бы оценивая квартирку, которую и сам не отказался бы занять.

   В самом деле: какое занятие в детской, где раз десять кто-нибудь пройдет, ни сосредоточиться -- ничего.

   Один случай еще более укрепил во мне желание придерживаться примера Ваниной жизни.

   Как-то во время обеда крестная несколько раз взглядывала на Ваню и на его пустую тарелку, так как он после горячего ничего не ел, и, наконец, спросила:

   -- Ты почему ничего не ешь?

   -- Я ел горячее,-- сказал Ваня, не глядя на крестную.

   -- А второе почему же не ешь?

   Я насторожился.

   -- Потому что считаю летом излишним есть мясо,-- сказал Ваня, все так же не поднимая головы и нервно водя вилкой по трещинке в дне тарелки,-- я жду, когда подадут салат и буду есть его.

   -- Ну, уж это не извольте себя голодом морить! -- сказала крестная.-- Отшельник какой нашелся, молодой человек должен питаться как следует, а не изнурять себя, в особенности при такой усиленной умственной работе, как у тебя. И так уж есть одна постница-богомолица,-- сказала крестная, бросив недовольный взгляд на мать, как будто она была виновата в чем-то.

   -- Тут ничего нет общего,-- сказал, вспыхнув, Ваня, видимо, оскорбленный тем, что сравнивают с кем-то,-- и я совсем не из-за того...-- сказал он.-- В чем угодно меня можете упрекать, только не в подражании...