"20 ноября. -- Вчера, около полдня, пришли на станцию Лоушагоу, где стоит Линевич. У него завтракали и обедали. Почти все время между завтраком и обедом адмирал просидел наедине с ним. О чем говорили -- неизвестно. Вечером (после обеда) меня полонили штабные, требуя рассказов о разных подробностях плавания и боя. Изрядно засиделись. Сегодня в 7 ч. 30 мин. утра пошли на север.
Не утерпел -- спросил адмирала: -- Что ж телеграмма Линевича? Почему не воспользовался тем, что перемирия не было? Почему не перешел в наступление? Теперь ведь кричат, что мир позорный, что у него был миллион войск, а у японцев много меньше... -- Адмирал сначала отмалчивался, а потом резко ответил: -- Какой там миллион? От Самары до Лоушагоу! А здесь у него, сам он сказал, едва 370 тысяч!..
Ну, тогда -- действительно...
В 10 ч. утра пришли на станцию (ни от кого не мог добиться настоящего названия -- все говорят по-разному), где стоит поезд Куропаткина. Здесь завтракали. Адмирал с Куропаткиным отдельно (очевидно, для интимной беседы), а мы -- со штабом. Этот штаб мне больше понравился. Как-то проще и серьезнее. "Там" очень уж висели в воздухе разговоры о наградах и знаках отличия... Адмирал (я его знаю) был сильно взволнован беседой с Куропаткиным. "Там" этого я не заметил. Куропаткин проводил на станцию и (видно, еще не наговорился) просидел с адмиралом в его купе, запершись, добрую четверть часа. Мое купе -- рядом, и, когда дверь открылась, я невольно слышал последние фразы, которые он говорил, прощаясь: "...на вас только и была надежда... Да вот и теперь, хоть бы в будущем, чтобы не так... И опять на вас вся надежда -- в том, что приедете, скажете правду, всю правду... если послушают..."
В Харбине простояли больше двух часов. Не понимали, в чем дело. Адмирал сердился, вызывал к себе и начальника движения, и коменданта станции, но те не решались сказать ему правды (которую мы узнали позже) и приводили какие-то отговорки. По существу же, дело шло о возможности (фактической) пропустить экстренный поезд, "приказанный" Линевичем, но еще не получивший разрешения от забастовочного комитета".
"21 ноября. -- В 12 ч. 45 мин. дня прошли Хинганский туннель. К северу (вернее, к NW) от Хингана -- совсем зима. Снег. Сани.
В 2 ч. 30 мин. дня на станции (?) -- манифестация. Толпа рабочих и солдат собралась у вагона. Начальство попряталось. Прибежал кондуктор -- бледный как полотно, -- говорит: "Ломятся!" Оказалось -- ничего страшного: депутация из трех человек. Справляются о здоровье адмирала. Говорю: -- Ничего себе, слава Богу, хотя еще не совсем оправился; раны были тяжелые. -- Удовлетворились. Просят, однако же, если можно, не подойдет ли "сам" к окну, потому что "народ, прослышавши, собрался". Доложил адмиралу, и он, как был -- в тужурке, вышел на площадку вагона. Старший из депутатов (артиллерист, унтер-офицер) стал было говорить речь, что "в таких годах, себя не пожалев, кровь свою проливал, а потому они... всякое пожелание... и дай Бог...", но тут окончательно спутался, а кругом закричали: "ура" -- и все полезли вперед. Воспользовавшись мгновением затишья, адмирал крикнул: "Спасибо вам на добром слове! Это -- ваш выборный?" и, наклонившись к солдату, стоявшему на подножке, обнял его и поцеловал... Рев поднялся в толпе... Я с недоумением смотрел на депутата и на слезы, сбегавшие по его широкой черной бороде... сам словно не чувствовал, что и у меня что-то подступает к горлу... так вышло... неожиданно... -- "Это все больше раненые, которые эвакуируются", -- пояснил мне кондуктор, уже оправившийся от перепуга. -- Да... Теперь стало понятно... -- "Эти", конечно, знали "цену крови"!.. -- Поезд медленно тронулся, а они бежали рядом с ним; гремело "ура"; летели вверх картузы и папахи..."
"22 ноября. -- В полночь пришли на станцию Маньчжурия и -- застряли. Дорога -- накануне забастовки. "Комитет" уже проявляет свою деятельность. Экстренные поезда не признаются. Адмирал телеграфировал Линевичу, но, кажется, телеграммы не шли дальше ближайшей станции.
В 2 1/2 ч. ночи и в 6 1/2 утра просыпались от толчков со счастливой мыслью, что поехали. Грустное разочарование -- переводят с одного запасного пути на другой...
9 ч. утра. -- Ничего нового. Морозное, ясное утро -- 15 градусов R. По слухам, будут пропускаться только воинские поезда с запасными, увольняемыми на родину. Около 11 ч. утра получилась разрешительная телеграмма. От кого? -- от Линевича или от "комитета"? -- не мог узнать толком. В полдень тронулись дальше.
Что-то лишнее, позабытое докторами в ране на левой ноге, по-видимому, не выдерживает согревающего компресса и собирается вылезать, но не через главную дыру, а сбоку сверлит свой собственный ход. Все равно, только бы вылезло и не задержало в пути. Жестоко простужен. Бронхит вовсю. Глотаю хинин, фенацетин, согреваюсь горячим чаем с красным вином, кутаюсь, во что могу. Очень тяжело ногам -- мерзнут. Сегодня добрые люди нашли в лавочке при станции теплые калоши, купили для меня. Полегчало.
6 ч. вечера. -- Неожиданное открытие: к нашему поезду прицеплен еще один вагон, в котором два путейца. Один из них -- помощник начальника движения. Адмиралу он сообщил, что "прицепился" с целью улаживать недоразумения в пути и содействовать беспрепятственному следованию; нам же в дружеской беседе давал несколько иные объяснения, а именно -- что воспользовался "разрешением" на пропуск экстренного поезда (адмирала "приказано" не задерживать и никаких неприятностей ему не чинить) для осмотра линии. Собранные сведения весьма неутешительны: 2/3 паровозов умышленно поломаны; работает не более 30 % всего подвижного состава; сейчас второй перегон (120 верст) идем с тем же паровозом и с тем же машинистом, так как в депо смены не оказалось.
Какой безотрадный пейзаж! Пологие холмы, обширные низины (путейцы говорят -- солончаковые), и на сотни верст ни кустика, ни деревца, ни признака человеческого жилья... Чахлая травка, на которой и овце не прокормиться, чуть торчит из-под тонкого слоя снега жесткими, растрепанными кустиками. -- Пустыня".
"23 ноября. -- Ночью. -- Холмы стали выше и сгрудились. Мы то ныряем в глубокие выемки, то бежим по высоким насыпям. И все то же безлюдье. Да, в сравнении с этой частью Забайкалья даже Северная Маньчжурия -- чистый рай...
На станции Оловянной застряли. Впереди, верстах в двадцати, воинский поезд потерпел крушение. Разбито три "теплушки". Около двадцати человек раненых и обожженных. Адмирал немедленно командировал туда нашего доктора с добровольцами на нашем же паровозе. Пользуясь долгой стоянкой, я набрался храбрости и проковылял в буфет, где съел жареного рябчика и семь штук забрал в запас (очень уж надоели ветчина и консервы -- наше обычное питание).
В 6-м часу утра тронулись дальше. Вернувшийся доктор сообщил, что крушение обошлось сравнительно благополучно -- нет не только убитых, но даже и раненных более или менее серьезно.
Появился кустарник, стада коров и табуны лошадей. Местами видны бурятские поселки.
Начиная со станции Бурятской (после 8 ч. утра) пошел лес, правда, еще жиденький. Чаще и чаще видны деревни.
Изумительно красив перевал через водораздел между Агой и Ингодой. Прошлый раз (по пути в Артур) проезжал это место ночью и не мог полюбоваться. Ясно, тихо, мороз -- 18RR.
На станции Чита-город -- задержка. Помощник начальника движения объяснил, что по полотну движется толпа манифестантов, тысяч около трех, направляясь к городу. -- Опасно дать ход, пойти навстречу. Могут принять за противодействие и устроить крушение. Лучше пропустить. В 1 ч. 50 м. дня процессия прошла мимо нас. Два красных знамени и за ними, в полном порядке, два военных оркестра: один казачий (желтые погоны), а другой -- не знаю какой (красные погоны) (Узнал позже, что железнодорожного батальона). Издалека слышна была "Марсельеза", но когда шли мимо поезда, оркестры не играли, а пел большой, довольно стройный хор, которому подтягивала вся толпа. Что-то вроде -- "Пора рабочему народу добыть себе свободу...". В толпе много на вид интеллигентной публики (мужчин и женщин), чиновников различных ведомств (в форме), даже офицеров и масса солдат...