На транспорте "Алеут" держит свой флаг контр-адмирал Греве (командир порта). Оттуда поздравить с благополучным приходом приехал капитан 2-го ранга А. -- "Командир флагманского корабля -- c'est moil" -- попробовал сострить он, суетливо здороваясь и торопясь пройти к адмиралу. Но шутка не вышла, и всем (да и ему, кажется) стало как-то жутко... Потом приехал Греве, наскоро выполнил церемониал и обоих адмиралов увез к себе на берег.

   Сегодня, с утра -- туман, как молоко. Кое-кто заезжал на транспорт. Рассказывали о недавних событиях. Старательно оценивая и сравнивая между собой эти повествования, я пришел к заключению, что, собственно, "бунта" в первые дни погрома и пожаров не было, а был лишь пьяный разгул, который растерявшееся и плохо осведомленное начальство не сумело прекратить вовремя, дало ему разрастись до лозунгов: "Море по колено" и "Пропадай, моя телега, все четыре колеса!.." Чего-то ждали, чего-то опасались. Выслали войска для охраны казенных зданий и учреждений, но со строгим наказом: "Только охранять". Вот картина с натуры. Стоит полурота и охраняет дом военного губернатора. На улице -- толпа так называемого "портового сброда". Напротив -- двухэтажный дом, в нижнем этаже которого -- гастрономический магазин и винный погреб, а в верхнем -- ресторан и кондитерская. Толпа бурлит, но, видимо, не решается предпринять что-либо. Всякое движение в сторону губернаторского дома само собой падает, даже не добегает до серой стены людей, у которых в сумках боевые патроны. А в другую сторону -- как будто вовсе свободно... Впрочем, может быть... Чего им? они сами казенные! А если попробовать? -- Тяжелый булыжник летит в зеркальное окно магазина, и в тот же момент вся толпа кидается врассыпную... но серая стена стоит, не шелохнется, только смущенно переговариваются между собой офицеры, и куда-то (верно, к телефону) бегают рассыльные... Рассеявшаяся толпа вновь собирается. Она еще не верит, что "можно". Второе окно разбито -- тоже никакой помехи. Еще и еще... "Вали, ребята!" Восторг разрушения овладевает массой. Бьют стекла, режутся об них, ломясь в окна, хотя давно уже выломаны двери и входы открыты... грабят... не столько грабят, сколько уничтожают... Откуда-то повалил дым, блеснули языки пламени... Еще неудержимее становится напор "снаружи" тех, кто еще не успел "дорваться" и боится, как бы не опоздать... Два течения сталкиваются; происходит свалка; есть уже изувеченные, обгоревшие... А серая стена все стоит, не шелохнется... Пьяные (не столько от вина, сколько от атмосферы безудержного грабежа) плотнее и плотнее придвигаются к этой стене... Бутылки, вытащенные из погребов, дорогие закуски -- дружелюбно суются в молчаливые ряды, и правильность их нарушается... Вот один, вот другой, словно нечаянно, увлекаются бушующей толпой... Грозная сила тает, колеблется... Но тщетно офицер просит (по телефону) разрешения: либо прекратить безобразие, либо увести своих людей, от которых скоро останется ничтожная горсть. Ему приказывают... "в-точности следовать полученным инструкциям"... Так мне рассказывали. Сам я этого не видел. Рассказывали даже, что на Алеутской улице один подпоручик со взводом солдат не допустил грабежа, превысив полномочия, и его тотчас же убрали с поста, чуть ли не под арест... К вечеру город горел во многих местах, а пьяная толпа, с которой смешалась масса солдат и матросов, жгла и громила часто стихийно, потому что "разошлась рука"... Местные жители (из числа не поддавшихся панике) категорически утверждали, что, конечно, не какие-то несколько сот казаков, вступив в город на третий день беспорядков, водворили спокойствие, а просто -- сами опомнились: первый день -- перепились, на второй -- опохмелялись остатками, а потом -- проспались. Настоящее "брожение" в гарнизоне проявилось позже, именно при воспоминании о том, как можно "погулять", как можно "прижать начальство". Именно на этой почве и могли затеять свой нелепый, но "настоящий" бунт артурцы, вернувшиеся из плена достаточно распропагандированными. Если первая вспышка во Владивостоке была не случайной, но возникла под чьим-нибудь руководством, то руководителям нельзя отказать в патенте на... несообразительность. Им следовало бы обождать прибытия из Японии "Ярославля", "Воронежа", "Киева" и "Тамбова" с несколькими тысячами людей, искренне веровавших в возможность создания Уссурийской республики".

   "15 ноября. -- Ездил на берег: необходимо закупить что-нибудь теплое на дорогу. Странное зрелище: пожарища, разгромленные магазины, но город полон жизни. Общее впечатление такое, словно не хотят замечать следов недавнего... дебоша. И впрямь -- очень уж было глупо: есть чего стыдиться".

   "16 ноября. -- Дует холодный NW (по здешнему -- Суй-фун), а на сердце -- потеплело. Здесь, во Владивостоке, много артурцев, которые избежали плена, прорвавшись (перед сдачей крепости) в Чифу. Здешние -- сами себе ждали артурской участи, если война затянется. Отношение к нам совсем не то, что со стороны Д. и его свиты. Прямо не говорят (неловко было бы), но чувствуется по их радушию, по сдержанному участию, с которым расспрашивают о пережитом... Особенно я понял и оценил это настроение, когда один старый приятель, товарищ по выпуску, едва не сокрушив меня в своих объятиях (ему еще в морском училище говорили: "Серега! не доказывай своих чувств!"), заявил: "Что, брат, нарвался?.. Занесло в Сайгон -- и сидел бы! Попёр-таки! Да, что говорить, я бы, может, таким же дураком оказался, как ты!.."

   И все с одинаковым интересом, почти назойливо допрашивают: "Что адмирал? Как адмирал?" Скажу без преувеличения -- все полны надеждой, что "он", единственный из всего списка адмиралов, во всей полноте видевший и переживший крестный путь нашей эскадры от Либавы до Цусимы, чудом спасен с погибшего "Суворова" для того лишь, чтобы смелой рукой человека, все переиспытавшего, возродить наш флот. Не бутафорию, которую мы считали флотом, но флот, настоящий флот... И не только "наши" так думают, но и сухопутные..."

   "17 ноября. -- В 10 ч. 45 мин. утра выехали из Владивостока. Несмотря на полное отсутствие какой-либо официальности, была толпа провожающих. Пришли, не заботясь о форме одежды; просто узнали, что "он уезжает", и заторопились. Вышло очень сердечно. Моряки, сухопутные, штатские... Чувствовалось "настроение".

   "18 ноября. -- Сегодня удалось пообедать в Хайчендзы. Бутылка прескверного кахетинского -- 4 р. 50 к.! Похвалили, что дрянь, ибо вчетвером одной не допили, а то можно бы разориться.

   Ночью -- мороз до 10, но в вагоне тепло".

   "19 ноября. -- В 7 ч. 30 мин. утра пришли в Харбин. С нами едет возвращающийся с войны морской врач Лисицын. Во Владивостоке его приспособили к адмиралу. -- Он при адмирале скорее доедет до дому -- и адмиралу есть к кому обратиться (рана на голове требует ежедневной перевязки). Конечно, и я воспользовался случаем. Получил совет тот же, что на "Воронеже", -- везти палец в согревающем компрессе до Петербурга, а там видно будет. Ковыляю, но бодр духом. Адмирал еще из Владивостока снесся с Линевичем. Решили повидаться. В Харбине нас отцепили от поезда. За время стоянки наши бродили по станции и ее окрестностям. Я смотрел из окна. Сплошная толпа. Много пьяных. Одеяния самые фантастические -- солдата от рабочего не отличишь. Кое-где следы пожаров. (И тут был "пьяный" бунт.) Мало похоже на военную организацию. Те же впечатления у тех, что ходили "побродить".

   В 8 ч. 10 мин. утра нас повезли на юг. Резко заметно, что чем ближе к передовым позициям, тем больше порядка. Идут войсковые части, а не бредут какие-то толпы. Даже обозы, и те движутся в порядке. Нет того развала, той орды, что можно было видеть в тылу (в Харбине и близ него)".