Вспоминая все пережитое, я глубоко уверен, что если нам не только не резали ни носов, ни ушей, но даже лечили, то просто по расчету, а вовсе не из рыцарских чувств, которых напрасно было бы искать в боевом прошлом Японии.
Конечно, все вышесказанное относится к японцам pur sang. Такие друзья человечества, как доктора Ивасаки и Оки, такие товарищи по оружию, как навещавшие нас моряки Номото, Танака и др. -- не в счет. Эти -- долгие годы проведя в культурных центрах Европы, -- получили там не только образование, но и сумели на общей почве культа мужества и самоотвержения слить в душе своей идеалы "самурая" с заветами нашего "рыцарства".
Для отдельных лиц такая метаморфоза, конечно, возможна... Но ведь исключения только подтверждают правило.
Об отношении японцев к военнопленным мне еще придется поговорить в дальнейшем повествовании, а пока -- к делу.
Глава IV
Пробуждение к сознанию. -- Тревоги и сомнения. -- Газеты из России; общее негодование. -- Адмиралу благополучно сделали операцию. -- Громкие телеграммы и бездействие Линевича. -- Сдача Сахалина. -- Тайфун
До сих пор я ни разу не упомянул о впечатлении, которое произвело на нас (раненых) вообще и на меня в частности известие о сдаче Небогатова с четырьмя кораблями, -- и не по каким-либо особым соображениям, а единственно из желания быть строго документальным.
Несомненно, что эта новость и мне, и другим стала известна на следующий же день, но за весь первый месяц пребывания в госпитале ни слова по этому поводу в моем дневнике не записано, а если память не изменяет, то первоначально я отнесся к известию с полным равнодушием. Слишком был занят насущным вопросом: как обойдутся со мной на следующей перевязке...
День 20 июня был днем радости. "Сегодня мылся под краном, стоя". Это значило, что сам добрался до уборной и управился там без посторонней помощи.
Но... из окна уборной был виден уголок рейда, и мне показали... "Николай I", выходящий из дока...
"...Под своей машиной пошел куда-то... (записал я в своем дневнике). До слез обидно... Японский флаг. "Ики". Боже, какой позор! Тут же "Апраксин"... Идет на пробу (машин)..."
Вот когда ударило по сердцу!.. До того все заслонялось вопросом: будут сегодня резать или нет?..
21 июня записано: "Без перемен (относительно здоровья). Тоска, тоска... Что делать, вернувшись? Возрождение флота, живой дух в обучении, живые люди вместо чиновников, исполнение долга вместо отбывания номера... Хорошие слова... А кто это сделает? Творцы тины, в которой мы утонули, крепко, плотно сидят в своих креслах... Война их не тронула... Нет. Ничего не выйдет... Уйти бы куда-нибудь, зарыться..."
Тяжело было...
В дневнике опять только отрывочные фразы.
"25 июня. -- Третьего дня вечером поднимался к адмиралу (во второй этаж) и просидел у него часа два. Сидячее положение для меня, по-видимому, неблагоприятно. Ночью и вчера, весь день, в глубине раны сильно дергало. Верно -- седалищный нерв. Валяюсь на койке".
Должно быть, самочувствие было неважно, но тем не менее я не утерпел, чтобы не повидать адмирала еще раз. Не я один, но все мы -- офицерская палата и палаты нижних чинов -- все подбодряли себя мыслью, что "он" поправится и, вернувшись в Россию, "сделает"... Что "сделает" -- вряд ли кто мог бы точно формулировать, но все понимали друг друга, все жили этой надеждой, хорошо зная, какая разница была между тем блестящим "свитским" адмиралом, который уходил из Либавы, и тем начальником эскадры, который во главе её шел на смерть при Цусиме...
Ведь "он" жутче и полнее любого из нас пережил эту страду -- от Либавы до Цусимы... Ведь это "он" вел нас в бой, об исходе которого еще пять месяцев тому назад доносил с солдатской прямотой, что "не имеет надежды на успех"...
-- Помните первую телеграмму Государя? -- горячилась молодежь. -- А дальнейшие? Эти запросы об его будущей работоспособности? Кому другому все порядки пришлось вынести на своей шее? -- Камня на камне под "шпицем" не оставит, когда вернется! -- Только бы выжил...
И как наивны были не только эти мичмана, но и все мы, более опытные, видавшие виды, но забывавшие старую пословицу. "Жалует Царь, да не жалует псарь"...
Все-таки 25 июня вечером я опять (через силу) навестил адмирала и радовался, что "настроение у него хорошее; раны протекают правильно; температура нормальная".
Путешествия во второй этаж не прошли даром. Следующее довелось предпринять только 1 июля, а в промежутке было довольно плохо, судя по краткости и отрывочности записей в дневнике.
"4 июля. -- Большая рана разделилась перемычками на четыре части... Очень болезненно"...
"5 июля. -- Ночью было развлечение. Задул свежий Ost (должно быть, южнее идет тайфун), и повалило леса строящегося барака (Рядом с нашим, перед самыми окнами). Больно дотронуться. Бывало, после перевязки блаженствуешь, а теперь приходится лежать, не шевеля ногой. Свежо. Почти шторм. Дождь. Теперь если бы в море, на хорошем корабле! -- зюйдвестка, дождевик, резиновые сапоги... льет сверху; поддает из-за борта; мотает -- едва устоять... Но корабль держится хорошо; место известно; курс точен, полная уверенность, и... -- свисти, ветер, хлещи, волна, -- я сильнее! Приду, куда хочу!.. Какие это были минуты горделивого сознания своей силы!.. Повторятся ли они?., и когда?.. -- В плену!.."
Да простят мне читатели, если эти дословные выдержки нелитературны, но ведь это было записано на койке госпиталя...
"6 июля. -- Вчера -- весь день шторм... от погоды, что ли, нога не давала покоя. Перевязка очень болезненна... Ходить, сидеть -- нельзя. Даже лежа, и то нехорошо... Черт возьми! Ведь неделю тому назад... казалось, совсем идет на поправку..."
"9 июля. -- Даже Ивасаки (он всегда подбодряет) сказал: "no good". Что такое? -- ничего не понимаю. Лежу. Передвигаюсь (куда необходимо) на костылях".
Не один я испытывал это резкое ухудшение в течении ран. Казалось, поветрие какое-то. Многие из тех, что уж давно бродили по палате и даже ходили на прогулку -- слегли опять. Во всех сказывалась какая-то особая нервность и раздражительность. Надоедали прислуге, ссорились между собой...
Виной тому, как справедливо угадал Ивасаки, была впервые полученная пачка номеров "Нового Времени", в которых г. Кладо на основании каких-то отрывочных и в большинстве неверных сведений развертывал перед русской публикой фантастическую картину боя и выяснял причины нашего поражения.
Что это было!..
Люди более уравновешенные пытались успокоить товарищей, указывая, что ведь есть оговорка, что во вступительных фразах сам г. Кладо признает имеющиеся у него сведения отрывочными и даже малодостоверными, предостерегает от слишком поспешных выводов и суждений...
-- А сам выводит и судит! -- возражали им. -- Эта оговорка -- только лазейка, путь для благородной ретирады, припасенный на всякий случай! Ведь читатели понимают, что если "ученый-моряк", основываясь на телеграммах каких-то американских корреспондентов, пишет целый ряд статей, то ясно, что сам-то он, этот "ученый-моряк", верит им и оговорка в предисловии поставлена только для приличия. А если "он" верит, то как же не поверить людям, мало или вовсе не сведущим в морском деле? Ведь это "он" писал и научно доказывал всего четыре месяца тому назад, что эскадра, находившаяся на Мадагаскаре, и после падения Порт-Артура "имеет надежду на успех", а если подкрепить ее разным хламом (небогатовский отряд), то получится уже не надежда, а "уверенность" в успехе! Вот он и дает теперь логическое разъяснение причин небывалого в истории разгрома, когда одна сторона истреблена, а другая понесла потери до смешного ничтожные. И причинами этими он выставляет бездарность, грубое невежество и недостаток воинской доблести тех, кто шел умирать...