Другая выдержка из описания действий эскадры адмирала Камимуры:

   "Суворов", поражаемый огнем обеих наших эскадр, окончательно вышел из строя. Вся верхняя часть его была в бесчисленных пробоинах, и весь он был окутан дымом. Мачты упали; трубы упали одна за другой; он потерял способность управляться, а пожар все усиливался... Но, и находясь вне боевой линии, он все же продолжал сражаться так, что наши воины отдавали должное его геройскому сопротивлению..."

   Возвращаюсь к личным моим впечатлениям.

   Среди гула выстрелов собственных орудий, взрывов неприятельских снарядов и рева пожара, мне, конечно, и в голову не пришло подумать о том, в какую сторону мы ворочаем -- на ветер или под ветер? Но вскоре я это почувствовал. Когда броненосец, разворачиваясь на курс, стал кормой против ветра, дым и пламя с горящих ростр хлынули прямо на передний мостик, где я находился. Вероятно, высматривая желанные миноносцы, я не обратил внимания на постепенное приближение опасности и спохватился только тогда, когда оказался в непроницаемом дыму. Раскаленный воздух жег лицо и руки; едкая гарь слепила глаза; дышать было нечем... Надо было спасаться, и притом спасаться, идя навстречу пламени, так как вперед, на бак, схода не существовало... Одно мгновение у меня мелькнула мысль соскочить с мостика на носовую 12-дюймовую башню, но ориентироваться, выбрать место и направление для прыжка было невозможно... Как я вылез из этого пекла?.. Может быть, кто-нибудь из команды, ранее видевший меня на мостике, выволок?.. Как я попал в верхнюю батарею, на знакомое место, к судовому образу, -- совершенно не помню и не могу себе представить...

   Отдышавшись, выпив воды и промыв глаза, я осмотрелся. Здесь было совсем уютно. Большой киот судового образа оставался невредимым и, по-видимому, кроме первого шального снаряда, уничтожившего временный перевязочный пункт, ни одного больше не залетало в этот укромный уголок.

   Тут же стояло несколько человек команды. Среди них я признал некоторых сигнальщиков Демчинского и спросил о нём. Ответили, что ранен и ушел на перевязку. Эти люди стояли молча, наружно спокойные, и только во взглядах, устремленных на меня, чувствовалась глухая тревога, ожидание и смутная надежда... Казалось, они верили, или хотели верить, что я могу еще приказать делать что-то нужное, что-то важное и спасительное, и ждали... Но что я мог приказать? Разве что посоветовать уйти вниз, спрятаться под броневую палубу и там ждать своей участи?.. Это они и сами знали. Им надо было другого. Они еще чувствовали себя способными к борьбе... Эти "пережившие" были очень хороши!..

   И мне показалось безумно жестоким разбить их веру, потушить последнюю искру надежды, сказать грубую правду, сказать, что борьба невозможна, что все кончено... Нет! Я не мог этого... Наоборот -- я так страстно хотел обмануть их, раздуть эту искру... Что ж? -- пусть умирают в счастливой уверенности, что, может быть, следующий миг несет с собой победу, жизнь, славу...

   Как я сказал уже, на месте, где обыкновенно собиралась (На судах -- церковь разборная и собирается только на время богослужения) церковь и где доктор устроил (так неудачно) временный перевязочный пункт, было довольно благополучно. Зато позади средних 6-дюймовых башен уже начинал разыгрываться пожар. Туда мы и пошли. Начали растаскивать горяшие предметы, тушить и выбрасывать их за борт через гигантские пробоины... Нашли уцелевший пожарный кран, даже обрывок шланга (без пипки); появились ведра... Работали молча и сосредоточенно, словно делали серьезное дело... Между тем мы тушили здесь какую-то рухлядь, а рядом, за тонкой, раскаленной стальной переборкой, отделявшей нас от штабного помещения, бушевал настоящий пожар, рев которого слышался временами даже среди шума битвы... Иногда кто-нибудь падал и либо оставался лежать, либо поднимался и шел или полз к трапу, ведущему вниз... На него даже не смотрели: не все ли равно? -- одним больше, одним меньше...

   Сколько так прошло времени -- 5, 10, 15 минут... -- не знаю... Вдруг мгновенная, яркая, как молния, мысль промелькнула в голове, ударила в сердце...

   -- А в рубке? Что в боевой рубке?..

   Я бросился наверх. Усталость, угнетенное состояние духа исчезли бесследно. Мысль работала с поразительной ясностью. Я мгновенно сообразил, что дым заносит в пробоины левого борта, а значит, правая сторона -- наветренная, и направился туда. Не без затруднений вылезши через развороченный люк на верхнюю палубу, я едва узнал то место, где еще недавно мы стояли с Демчинским. Тут, как говорится, ступить было некуда: сзади провалившиеся, костром пылающие ростры; впереди -- груды обломков; трапа на мостик не существовало; все правое крыло мостика было разрушено, и даже проход под мостиком на другой борт был завален... Пришлось опять спуститься вниз и снова подняться уже на левую сторону. Здесь было несколько чище. Ростры хотя и горели и обвалились, но не рассыпались такой безобразной кучей, как справа. 6-дюймовая башня, видимо, вполне исправная, поддерживала энергичный огонь. Трап на мостик был цел, но завален горящими койками. 5--6 человек команды, неотступно следовавших за мной и тоже вышедших наверх, деятельно принялись, по моему приказанию, растаскивать эти койки и тушить их в воде, стоявшей на палубе. Вдруг где-то близко и особенно резко звякнул снаряд. Кругом запрыгали и застучали осколки...

   -- Кажется, по 6-дюймовой... -- подумал я, жмурясь и задерживая дыхание, чтобы не наглотаться газов...

   Действительно, когда дым рассеялся, из башни торчала только одна как-то беспомощно вверх задранная пушка... Из броневой двери высунулся командир башни, лейтенант Данчич:

   -- А у меня -- кончено: одной -- снесло дуло, у другой -- разбита установка...

   Я подошел и заглянул в дверь. Из прислуги двое лежали, странно свернувшись, а один сидел, неподвижно уставя широко открытые глаза и обеими руками держась за развороченный бок... комендор с озабоченным, деловым видом тушил какие-то горящие тряпки...

   -- А вы что тут делаете?

   -- Да вот хочу пройти в боевую рубку...

   -- Зачем? Там -- никого.

   -- Как никого?

   -- Верно. Сейчас прошел Богданов. Рассказывал -- все перебито, пожар, все ушли. Он вышел -- мостик разбит -- провалился. Удачно -- прямо ко мне. Цел.

   -- Где же адмирал?..

   В это время опять совсем близко раздался взрыв, и что-то не сильно и не больно ударило меня сзади по правой ноге. Я обернулся. Никого из моих людей не оставалось на палубе. Были они перебиты или просто ушли вниз?..

   -- У нас нет носилок? -- услышал я тревожный вопрос Данчича и опять обернулся к нему:

   -- Какие носилки?

   -- Вас надо... С вас -- течет!..

   Я посмотрел -- действительно, от правой ноги расходилась лужа крови, но нога стояла твердо.

   Было 3 часа пополудни.

   -- Вы можете идти? Постойте, я вам дам провожатого, -- хлопотал Данчич...

   Я даже рассердился: какие тут провожатые! -- и бойко начал спускаться по трапу, недоумевая, что случилось... Когда в самом начале сражения маленький осколок попал мне в поясницу -- это было больно, но теперь -- никакого впечатления...

   Потом уже, в госпитале, когда меня повсюду таскали на носилках, я понял, почему во время боя не было слышно ни стонов, ни криков. Это уж после приходит. Очевидно, все наши чувства одинаково имеют строгие пределы для воспринятая внешних впечатлений, и глубоко правильно на первый взгляд нелепое изречение: так больно, что вовсе не чувствуешь, так ужасно, что совсем не боишься...

   Миновав верхнюю и нижнюю батареи, я спустился в жилую палубу (под броневой), где был главный перевязочный пункт, но невольно попятился назад к трапу...

   Жилая палуба была полна ранеными (Возможно, что здесь их было больше, чем на всей японской эскадре). Они стояли, сидели, лежали... Иные на заранее приготовленных матрацах, иные на спешно разостланных брезентах, иные на носилках, иные просто так... Здесь они уже начинали чувствовать. Смутный гул тяжелых вздохов, полузадушенных стонов разливался в спертом, влажном воздухе, пропитанном каким-то кислым, противно-приторным запахом... Свет электрических люстр, казалось, с трудом пробивался через этот смрад... Где-то впереди мелькали суетливые фигуры в белых с красными пятна.