-- Что? Поймал меня, толстый? Туда же гнался... Вот Ксенаша -- скороход по твоим силам.

   Прошло, миновало. Никто не заметил.

   Павел Алексеевич смелее взглядывает на Ксению. Она безмятежна и чуть рассеянна. Ей не то нездоровится, не то скучно среди этой беготни и шума. Бледна, немного вяла, чем-то озабочена.

   В паре с Ксенией Викторовной и опять вблизи нее Павел до того волнуется, что ему трудно дышать. Теперь Ксения Викторовна примечает это, но говорит утомленно:

   -- Как вы запыхались. Вам вредно бегать.

   Павлу неприятны ее слова. Инстинктивно ему хочется, чтобы Ксения Викторовна считала его гигантски мощным, несокрушимым, полным энергии и силы.

   Горит Арсений и сейчас же ловит проворного, как зайчик, Горю.

   -- Папа? Вот молодец!-- увлекшись, кричит разгоряченный игрою Горя.-- Вот хорошо бегаешь.

   Гореть остается monsieur Жюль Козе. Он пропускает несколько пар. Будто умышленно никого не ловит, будто поджидает кого-то. Снова пора бежать Павлу и Ксении Викторовне. Козе погнался за Ксенией, но не настиг ее, хотя настигнуть было легко. Опять Ксения Викторовна в объятиях Павла, опять горячая волна заливает его сознание. И так же быстро, как налетела, уступает очередь отливу. Не успевают Ксения и Павел стать на свое место, как Козе уже поймал быстроногую Марго, разъединив ее с мистером Артуром.

   Ксения, увидев, что горит Артур, сдвигает брови и говорит Павлу:

   -- Я устала. Отведите меня незаметно в сторону. Не хочу больше играть.

   "Словно испугалась англичанина? Или не хочет, чтобы он поймал ее?" -- бегло подмечает Павел. Но ему некогда задерживаться на этой мысли.

   Несколько шагов, и они за густым терновником, позади играющих в горелки, на извилистой лесной дорожке, что спускается вниз к речке.

   -- Я сяду,-- говорит Ксения Викторовна.-- Не могу идти. Дрожат ноги.

   Павел усаживает ее тут же на дорожке, у кустов лесной калины. И сам опускается на траву рядом с Ксенией.

   С поляны несутся взвизгивающие голоса. Выделяется пискливый тенорок Жюля. Потрескивают костры. Дядя чему-то громко смеется, насмешливо и злорадно. Горя кричит возбужденно:

   -- Дядя Вадя... а фейерверки? Скоро ракеты? Вадим Алексеевич басит в ответ:

   -- Подожди, брат. Пусть стемнеет. Какие же фейерверки среди дня?

   -- А римские свечи будут? А звезды Неповоевки?

   -- Будет, будет. Все будет. И звезду Неповоевки сожжем. Погоди ужо, не горячись.

   Еще день, но солнце за облаками. Побледнела речка, темнее кажется зелень дубов. Под кустами калины у заросшей дорожки пахнет чебрецом, раздавленным под ногами. Цапля прокричала где-то вверху, как капризный ребенок. В воздухе -- запах земли, остывающей от солнечного жара.

   Павел не отводит испуганного взгляда от побледневшего лица Ксении Викторовны. Но той горячей, сжигающей сознания волны уже нет, несмотря на близость Ксении Викторовны, несмотря на то, что они одни. Теперь Павел и сам опасается, как бы не налетело недавно пылавшее ощущение: наедине с нею труднее овладеть собой, легче забыться, прорваться. И ей, Ксении, легче заметить все, что осталось незамеченным там, в толпе играющих. Да и здесь она как бы под опекой Павла. Павел спрашивает заботливо и пугливо:

   -- Вы устали, Ксения Викторовна? Ксения отвечает с усилием:

   -- Устала. Очень устала. Нехорошо мне сегодня. Не следовало бегать. Я так ослабела.

   -- Нехорошо? -- повторяет Павел, бессознательно вкладывая в свой вопрос много нежности, тревожной заботы, любовного опасения.

   Ксения Викторовна утомленно вздыхает.

   -- Вам нездоровится? Вы больны? -- настойчиво добивается ответа Павел.

   -- Да... вроде того. Хотя... может быть, пройдет.

   В ее тоне что-то необычайное. И сердитое, и испуганное одновременно.

   Павел не понимает. Он смотрит вопросительно-удивленными глазами. Ксения Викторовна добавляет, не доканчивая:

   -- Я боюсь...

   -- Боитесь? Чего?

   -- У меня какое-то непонятное предчувствие. Все время. С весны еще. Все кажется, будто я умру скоро. Вот, вот, вот... и меня не станет.

   -- Бог с вами! Вам умирать? Вам?!

   Голос Павла, сорвавшись, доходит до шепота. Дрожит рука, которой он упирается о землю. В волненье он не знает, что сказать.

   -- Если вам умирать, вам, полной сил, в расцвете...-- говорит он наконец,-- кому же жить после того? Тогда таким ненужным тунеядцам, как я, например... живьем, значит, ложиться в землю?

   Помолчали. Ксения Викторовна покачала головой.

   -- А кому я нужна? -- произнесла она и докончила с несознаваемой жестокостью: -- Тоже никому.

   Павлу мучительно хотелось крикнуть: "Мне!" И потом сказать ей что-то необычайно нежное, задушевно-теплое, нечто такое, что защитило бы, согрело и утешило эту суеверную женщину среди ее тоскливых предчувствий.

   Но опять у него не хватало слов, опять он молчал. А Ксения Викторовна повторила:

   -- Тоже никому. Дети? Они и при мне без меня живут. Арсений?.. Поплакал бы сперва, зато после... потом ему без меня будет покойнее. А для себя самой? Для себя хорошо жить, когда есть счастье. Или кажется, что оно будет, что оно еще может быть.

   Она не договорила, испугавшись сказать лишнее.

   -- А все же страшно. Пугает... Я боюсь. Как представлю себе, что никогда не увижу Гори. Не увижу аистов весною. Не услышу музыки, шума деревьев. Много и важного и мелочного приходит на мысль. Но главное, что все исчезнет. Для меня исчезнет. Самое страшное в слове "никогда" Что я никогда не увижу, не услышу, не буду ощущать, чувствовать, что я исчезну. Перед этим сознаешь себя такой побежденной, такой бессильной. И такой протест закипает против этой побежденности. Так хочется бороться, осилить. А понимаешь, что нельзя, что не в твоей воле. Нет я боюсь... Страшно!

   -- Да что вы, Ксения Викторовна,-- остановил ее Павел, уже рассердившись.-- Этак забрать себе в голову... так и в самом деле доведешь себя...

   -- Но это же извне, независимо от меня,-- ответила она более спокойно.-- Ничего я не забирала в голову. Напротив. Мне самой страшно. Я ведь вовсе не желаю... Я боюсь умирать.

   -- А я нет,-- вырвалось у Павла.-- Может быть, оттого, что это всегда в моей воле.

   -- В вашей воле? Как?

   -- Ну, как... Как у всякого. Каждый может, когда захочет...

   -- Аа... вы про это.

   -- А разве нет?

   -- Нет, не каждый. Я бы не решилась -- первая. Добровольно? Нет, никогда. Как бы плохо мне ни было. Все перенесла бы... Но это? Нет. И многие не смогли бы. А вы?

   -- Думаю, что смог бы. Если бы жизнь стала совсем невмоготу. Или если несчастье... Большое, непоправимое, которое нестерпимо больно и не к чему нести. Тогда бы..

   -- И вам не страшно? Даже говорить? Даже думать?

   -- Наоборот. Приятно. Приятно сознавать себя хозяином над собой же. Думать, что вот... один лишний укол моего шприца и я освобождаюсь.

   -- Но от чего?

   -- От всего. От плохого, от хорошего, от...

   -- Но и плохое, и хорошее, оно проходит. Может возвратиться, опять пройдет. Оно изменяется, теряет значение, оставляет надежды. А тут: никогда.

   -- Но это же закон природы, Ксения Викторовна!

   -- То-то и страшно. То-то и пугает, что неотвратимо. Я как подумаю, что вы все останетесь... будете жить, играть в горелки, смеяться, а я... там... одна? Что я буду уничтожена... что меня похоронят. Одна -- в этом склепе? О-о!

   -- Ну, хорошо,-- полушутя сказал Павел,-- даю вам слово переселиться к вам в склеп. Чтобы не оставлять вас одну. Вас это утешает? Хоть немного? Если да -- я готов. Уж коль вам умирать... матери детей, молодой, сильной,-- такой бездельник, как я, не имеет права жить. Никакого. Лягу и я подле вас костьми. Обновим склеп вместе.

   Ксении показалось это неправдоподобным. Она улыбнулась.

   -- Раньше вашего срока не ляжете,-- пошутила и она.-- Небось не захочется. И смотрите... вдруг я явлюсь тогда в фосфорическом свете и скажу: "Павел! А помнишь? Павел! Помнишь твое обещание?"