-- В том-то и состоит секрет моложавости английской королевы Александры...

   В это время за его спиной раздался громоподобный голос Вадима:

   -- Моложавость не есть молодость, дядюшка! Моложавость -- это уже хв'альсификация... Хо-хо-хо...

   Мужчины подходили к столу позади Вадима. Голиаф по сложению, мускулистый силач, ширококостный, плотный блондин с красивым, типично русским лицом и чудесными зубами,-- Вадим не смеялся, а гремел, не ходил, а тяжко попирал землю.

   -- Хв'альсификация, дядюшка и мамаша. Хо-хо-хо... Агриппина Аркадьевна зажала уши.

   -- Вадим, ради бога... Не труби. Я оглохну.

   -- Виноват, маменька. Не буду. Никак не могу обуздать свои голосовые средства.

   -- Лучше бы упражнял их в Думе,-- шутливо сказал Павел, подходя разом с Арсением.

   -- В Думе? В Думе говорить, братья мои, не хот'ца мне что-то. Не могу изнасиловать себя. Да не всем же говорить. Надо кому-нибудь и слушать, братья мои? Я двенадцать тысяч и семь раз имел возможность заговорить. И все...

   -- Не решался? -- подсказал Павел.

   -- Нет, братья мои. Не не решался, а не хотел. Не находил нужным. А будь воля моя, двенадцать тысяч и семь раз имел возможность.

   Повторять "двенадцать тысяч и семь раз" было привычкой Вадима Алексеевича. Так и звали его многие из знакомых: двенадцать тысяч и семь раз.

   Расселись вокруг стола с яствами.

   Дети с гувернерами и русским учителем в конце стола, немного поодаль. Братья -- трое в ряд, визави с дамами. Повар и поварята уже суетились за кустами вокруг передвижной плиты, раскаленно шипящей. Лакеи подавали чай, шоколад, кофе и одновременно холодный завтрак.

   Арсений Алексеевич сказал Павлу, продолжая недоговоренное раньше.

   -- Так и не добился ничего. Сколько ни ходил возле него. Никакого личного впечатления и из этой сессии.

   -- Чудаки вы, братья мои,-- спокойно возразил Вадим.-- Да что я буду рассказывать? Ведь все в газетах было?.. Дума как Дума. А о моем личном впечатлении... оно то же, что и в прошедшем году. Нудно, братья мои. Толчение воды в ступке. Что она, Дума, сделать может? При существующих беспорядках? Оглянитесь на наш город. Беззаконие на беззаконии, взятка на взятке. Из главенствующих лиц, кажется, один ты ничего не берешь, Арсений. Законы -- сами по себе, жизнь -- сама по себе. К чему тут Дума? Да еще такая, как она есть? У нас полицмейстер приедет к N. "Я тысячу раз говорил тебе, жидовская морда, такой-сякой, то-то и то-то"... Следовательно, надо дать тысячу. И все знают, что надо. И знают, что когда К. он запустил: "Я пятьсот раз говорил тебе, собачьему сыну",-- К. сказал: "Ижвините, господин паличмейстер, ви говорили тольки двести раз". И дал двести. Так вот, когда жизнь пестрит такими сценками... Когда им уже и не дивится никто,-- ты о Думе? Силен ли подъем национального чувства? Солидарно ли дворянство? Каковы мои впечатления? Зачем? Кому они занимательны, впечатления мои? А хочешь знать, я же сказал: мне в Думе нудно. Будто сижу в присяжных заседателях на се-е-еренькой сессии. Дела-то все больше о мелких кражах со взломом. Или на сумму свыше трехсот, но меньше тысячи рублей. И уйти нельзя, и сидеть тошно. Вот как мне там, братья мои, коли знать хотите.

   -- Ты, верно, сидишь в Думе, а сам все о своей пасеке мечтаешь? -- спросила Марго через стол, улыбаясь.

   -- Ну, не непрерывно. А скучаю. До бесчувствия скучаю. Не об одной пасеке. Вообще. Я там, как в ссылке. Здесь у меня все мое осталось. Тут и с гомеопатией мне раздолье, лечи, сколько хочешь. Не успел приехать, так и повалил народ. И пасека у меня, и купанье. Рыбная ловля, гимнастические упражнения. По вечерам -- ракеты. Все мое, самое любимое. А там -- чуждо как-то, неприютно. Как подошла весна,-- до чего я пасечнику своему, деду Лукашу, завидовал! Ей, право... Что смеетесь, братья мои? Помилуйте, девятого мая там снег еще шел. Зелени -- ни намека. Иду я в драповом пальто по своей Фурштадтской и думаю: счастливый, счастливый дед Лукаш! Сидит он хозяином на моей пасеке, и горюшка ему мало. Солнце ему светит, мокрой землей, весною пахнет. Поди, уже и черемухи, и груши у нас отцвели. Пчела небось с яблонь несет хватку. Может, и то отошло уже... До акации дело доходит... А я в драповом пальто по каменным улицам фланирую. Так-то, братья мои.

   -- Скучать-то ты скучал... А после Думы не на пасеку свою, а на Беатенберг помчался? -- упрекнул Арсений Алексеевич.

   Вадим ответил:

   -- Ларочке захотелось. Я было и согласился. После гляжу: невыдержка, тоска одолевает, тошно. Чего мне тут, на курортниках, думаю. И взмолился рак щучьим голосом: "Ой, до дому!" Уступила сейчас. Женка у меня, спасибо ей, добрая. Сговорчивая. Чего ни попроси, все уважит. А в Думе мне хотя бы о гомеопатии поговорить? Может, удалось бы убедить, хоть немногих. Так и того нельзя. Запечатано. Давши слово, держись, обошел ты меня, Арсюша... Вырвал тогда слово это. У меня уже как раз возник теперь проект...

   -- Ради создателя, Вадим. О гомеопатии? Да что ты!

   -- Да я молчу. Я не скажу, не тревожься. Но если бы вернул ты мне слово мое... Проектец знатный, хороший, братья мои. Обучить всех сельских учителей леченью гомеопатией. И затем -- преподавать в школах. Чтобы народ имел возможность сам лечиться.

   -- Не срамись, Вадим. Сделай одолженье.

   -- Ну-ну... Чего доброго, заплачешь еще? Я же сказал и сдержу слово, если не освободить меня от него. Сдержу. Но это предрассудок у тебя, Арсюша. Предубеждение. Непродуманное. У нас в России современная медицина не в состоянии помогать простому народу. Сами земские врачи признаются. А земства тратят 30--40 процентов своего бюджета на санитарное дело. Что же получается? Игра впустую. Между тем как гомеопатия...

   -- То же знахарство,-- подсказал Павел, грызя в зубах стебелек зеленой зубровки, случайно уцелевшей от косы.

   -- Зна-хар-ство?

   -- Само собою.

   -- Ошибаетесь, Павел Алексеевич. Далеко не знахарство. Основатель гомеопатии, доктор Самуил Ганеман...

   -- Заметь: еврей был, должно быть?

   -- Это все равно. Образованнейший человек своего времени. Его признавали огромным авторитетом. Профессор Ведекинд писал о нем: гениальный.

   -- Когда это было? Сто лет назад.

   -- Тем лучше. Идея, которая выжила сто лет, это уже не мираж, не заблуждение. Тут уж есть, над чем подумать. Книга Ганемана "Органон" до сих пор показывает всем, что мы имеем дело с титаном. Так мощно потрясти столпы старой медицины...

   Павел Алексеевич рассмеялся.

   -- Смеяться надо всем нетрудно,-- побагровел Вадим.-- А излечение по закону подобия признают и сейчас даже многие аллопаты. Как неоспоримый факт. Как результат опытов. Да что. Гениальный Пирогов не расставался с гомеопатической аптечкой, путешествуя по Кавказу. И он же давал совет одному тяжелобольному врачу прибегнуть к гомеопатии.

   -- Может быть, тому уже больше нечего было посоветовать?

   -- Ничуть твоя ирония не ядовита. Разумеется, нечего. Ибо только гомеопатия и могла помочь. А с тех пор -- какие шаги вперед. Теперь гомеопатия пользуется всеми медицинскими науками, которые стоят на высоте. Отвергает лишь фармакологию да терапию. Но это же науки туманные? Бредущие на ощупь, еще не разработанные? Их негодность признает и сама аллопатия.

   -- Разве?

   -- А почитайте Вересаева! Ведь это же полное отчаяние! Полная беспомощность врача перед болезнью. Врач, леча болезнь, разрушает мне организм. В одном месте пытается помочь, в другом портит. Благодарю покорно. Я пришел к тебе в дом оказать помощь. Дать денег взаймы, что ли... И, проходя,-- произвел у тебя маленький,-- а то и большой,-- пожар? Хороша помощь. Не ожидал. Благодарю покорно. Лечение, которое не выдерживает самого основного своего принципа -- не вредит больному... оно, по-вашему,-- научное?

   -- Браво, Вадим! -- подзадоривающе крикнул через стол дядя.-- Да ты оратор? Вот бы так в Думе. Жаль, жаль, что ты связан!