-- Смотри мне, варьятка! -- шипела в ухо Оксане Жюстина.-- Только пискни... я тебя зараз в полицию. Там тебе покажут, как скандальничать.

   -- Да чего вы? Я -- ничего. Меня придавили,-- хотела оправдаться Оксана.

   -- Но, но. Дури тех, кто глупее тебя. Знаю я, что тебя придавило.

   Этот вечер отравил душу Оксаны. С того дня она уже не знала покоя. Если Павел Алексеевич уходил из дому, а уходил он постоянно, Оксана упрямо поджидала его, жестоко терзаясь. Не ложилась спать, как бы поздно он ни вернулся. Часами простаивала перед окнами клуба, когда Павел Алексеевич играл там на бильярде, бродила вокруг тех домов, где он бывал изредка на званых вечерах. Но перед ним стойко молчала, ничем не выдавая своих мучений. О ее поведении заговорила прислуга в городской усадьбе Неповоевых. Через Артамона слух дошел до Валерьяна Мстиславовича, а тот оповестил всех, кто хотел и не хотел слушать. Павлу житья не стало от дядиных насмешек. Малолюбознательный и равнодушный, Павел теперь только начал понимать, почему до его возвращения никогда не ложится спать Оксана. Открытие и рассердило, и удивило его, он был огорчен. И жаль было Оксану, и оставалась еще надежда, что все это -- неправда, преувеличение. Он, наконец, прямо спросил у Оксаны:

   -- Послушай... Правда ли, что ты дежуришь возле клуба, пока я там играю? И куда бы я ни пошел, ты бежишь к тому дому, под окна? Неужели это правда, Оксана?

   Оксана растерялась, прорвалась, заплакала... Павел Алексеевич повторял ей обескураженно:

   -- Оксана... слушай, Оксана. Да, право же, этого не нужно. И я вовсе не думаю жениться. Уверяю тебя. Если бы я желал... что бы мне помешало? А не женюсь же? Вот видишь. И никогда не женюсь... Уверяю тебя. Перестань же, не нужно это вовсе.

   А она, плачущая и вздрагивающая от рыданий, вышла из терпенья и, захлебываясь, закричала злобно:

   -- Я знаю, что вам не нужно! Ну и убейте меня! Убейте, убейте... Лучите убить, чем так... мучить!

   С тех пор Павел стал держать себя с нею несколько настороже. Начал щадить ее, считаться с ее привязанностью. Отчасти это тяготило его, порой же такое чувство ее вызывало в нем растроганность. Чаще всего, особенно при дяде или при посторонних, он обращался с Оксаной, как барин с горничной. Говорил холодно, повелительно, даже подчеркивал сухость тона. Еще чаще не примечал ее совсем. Но перестал засиживаться вне дома до рассвета. А иногда старался быть помягче, повнимательней, чтобы вытравить подозрение, не причинять лишней боли.

   Зато Жюстина, угадав больное место Оксаны, изводила ее, разжигая ревнивый бред.

   Только и разговоров было у Жюстины -- что-то будет, когда пан Павел женится? При Жюстине Оксана упорно сдерживалась, отшучиваясь замечаниями, вроде:

   -- Куда ему такому толстому жениться?

   Она рассказывала, будто к слову, но с целью возбудить зависть, позлить Жюстину:

   -- Вон -- прошлый год пиджак сделал, уже не годится. Руки не влазят. На животе вот как не сходится. Мне отдал -- на кофточку. А пиджак как есть новый. Посмотрите-- какой... чесучовый, по два с полтиной.

   Но уходила Жюстина, и после того долго и горько плакала Оксана над чесучовым пиджаком.

   Сама она была верна Павлу Алексеевичу до приторности. Сердилась даже, когда попристальней смотрели на нее мужчины. А соблазнов было у нее немало при ее внешности и положении. За это время один раз даже выйти замуж представлялся случай. И неплохо могла бы выйти. Когда в деревне мужики "бунтовались", у Арсения Алексеевича больше года жили на постое казаки, караулили экономию от пожара. Старший из них -- вроде как офицер -- проходу не давал летом Оксане. Все околачивался около желтого флигеля. Как Павел Алексеевич обедать, гулять или купаться,-- он, казак, уже тут как тут. Сперва так подбирался. После, говорит, погоди малость, выйдет срок, женюсь на тебе... Оксана только рассмеялась в ответ. Мужик мужиком, как его ни поверни. Хоть и старший. Никакого благородства обхождения в нем нету. И забраковала. Казак после запил с горя.

_______________

   Оксана задумалась до того глубоко, что не слыхала приближающихся шагов Павла Алексеевича. Ждала столько часов, а тут не услышала. Очнулась лишь, когда щелкнул его ключ в замке у входа, и Павел Алексеевич впотьмах вошел в прихожую.

   Оксана обрадовалась, но рассердилась на себя: и как она прозевала? Ведь не спала же! Нашла спички, чиркнула о коробочку одну, другую, третью, чтобы зажечь свечу. Спички ломались, не хотели зажигаться. Наконец зажгла-таки и вышла в прихожую.

   -- Ты еще не спишь, Оксана? Отчего ты не ложишься?

   -- Так. Вот свечка. Может, квасу?

   -- Нет, благодарю.

   Павел рассеянно взял у нее свечу. Он шел к себе в спальню, но приостановился на половине прихожей. Оксана стояла у открытой двери своей комнаты, чуть освещенная синей лампадкой. С минуту Павел вглядывался в лицо, будто изучая его или сравнивая с кем-то. Потом вернулся обратно, приблизился к ней и спросил мягко:

   -- Так тебе не спится?

   -- Не спится.

   -- Мне тоже. Скучно тебе было одной? Посидеть с тобою? Я не усну тоже.

   Оксана посторонилась, пропуская его в комнату, тускло залитую голубоватым светом. Павел Алексеевич на ходу погасил свечу, бросил на сундук подсвечник и сел в углу на твердом диванчике.

   -- Присядь, Оксана.

   Она села на диване рядом с Павлом, там, где он указал, приглашая.

   -- Как у тебя хорошо тут,-- снова очень мягко сказал он.-- Этот свет голубой. Тихо, чисто... Будто в келье.

   Оксана вздохнула.

   Павел Алексеевич помолчал. После осторожно, словно боясь обидеть, придвинулся к Оксане и робко, едва прикасаясь, погладил поверх кисейных рукавов ее плечи. Оксана посмотрела на него удивленно, потом сердито сверкнула глазами. Павел Алексеевич не видел выражения ее глаз. В странном полузабытьи он ласкал плечи Оксаны молча, нежно и бережно, как что-то очень, очень хрупкое. И с мягкой робостью чуть слышно проговорил, задыхаясь:

   -- Ксения... Ах, Ксения... дорогая!

   Но вдруг вспылившая Оксана с неудержимой жестокостью разрушила его иллюзию.

   -- Опять?! Вы -- опять?! -- громко, хрипло и злобно выкрикнула она.-- Опять: Ксения?! Я вам не Ксения, а Оксана! Вы сколько раз обещались. Нужно вам Ксению, и ступайте к ней. Она барышня, а я -- Оксана, мужичка! С ними вы -- вон как. А со мной: "Оксана! Квасу! Оксана! Побриться!" Ну и идите к ним. А я не хочу. Не надо совсем, убирайтесь.

   Как только что проснувшийся, Павел глядел на Оксану. На ее покрасневшее от гнева лицо с полувыпуклыми, коровьими, как мгновенно определил он сейчас, глазами, на высокую грудь, на наливные под прозрачными рукавами плечи. Глядел равнодушно, немного недоброжелательно. Под его взглядом Оксана стихла, съежилась. А он поднялся с диванчика и медленно пошел к двери. Тогда Оксане стало страшно расстаться с ним после того, как он рассердился, может быть, обиделся.

   -- Куда же вы? -- испуганно остановила она. Павел шел, не отвечая.

   Оксана прыжком бросилась к двери и очутилась на дороге, заграждая путь.

   -- Куда вы? Павел Алексеевич... Барин? Вы сердитесь? Я не буду больше.

   У нее был вид провинившейся, но не избитой за свою вину преданной собаки. Она была готова на все, лишь бы удержать его. Пускай даже думает, что это не она, а другая. Та -- другая... какая-то, верно, барышня, которая знать его не хочет... может, смеется над ним. Не Оксана, а та, Ксения. Пусть все, что угодно. Но лишь бы не уходил, остался. Чтобы опять стал ласковым, непохожим на себя, таким особенным, как был только что. Чтобы гладил ее руки и повторял: "Ксения... ах, Ксения..."

   -- Барин, Павел Алексеевич. Не уходите.

   -- Оставь, Оксана. Пусти меня.

   Оксана заплакала.

   Слез не переносил Павел Алексеевич, и теперь слезы были кстати. Он смягчился тотчас же.

   -- Оксана, да что с тобой? -- сказал он, уже вполне владея собою.-- Что это, право? Хуже ребенка. Истеричкой становишься. То прогоняешь, то плачешь: не уходите. Ну, я не уйду, не уйду... не ухожу, видишь? Перестань только. Ведь я не хотел уходить, сама же прогнала?