Цыганка поклонилась Ксении, угадав в ней хозяйку.

   -- Здравствуй, красавица. Хочешь, погадаю? Дай ручку. Всю правду скажу.

   -- Не надо, милая. Не о чем. Все уже разгадано.

   Цыганка глядела на Ксению Викторовну пристально, пытливо. После сделала жест, будто сказала: не все разгадано, есть еще о чем.

   Почему-то взгляд ее волновал Ксению Викторовну. Захотелось погадать, и неловко было признаться в этом.

   -- Погадай лучше мне,-- игриво предложил дядя.-- Скоро ли я женюсь? И какая будет у меня невеста?

   -- Черная,-- мельком глянув на него, ответила цыганка.

   -- Че-орр-ная? Не ты ли, мой ангел?

   -- Твоя невеста -- могила черная! -- повысила голос гадалка, будто зная, что говорит с глуховатым. Дядя побледнел до синевы под своим tein'oм. Рот его беспомощно раскрылся, да так и остался полуоткрытым.-- Только еще не скоро тебе жениться,-- пророчески продолжала цыганка.-- Поживешь еще, не бойся. Еще ты как малое дитя станешь и долго так будешь. Потом уже... Тебе не скоро.

   -- А мне скоро?-- сорвалось у Ксении Викторовны.

   -- Тебе?

   Опять пристально глядела на нее цыганка неподвижным взглядом черных, как черника, глаз.

   -- Тебе не знаю. Дай ручку. Скажу по правде.

   -- Нет, нет. Не надо. Я и так...

   Ксения опустила руку в парчовый мешочек, что был у ее пояса. Вынула крошечный кошелек и не могла открыть его: дрожали руки. Цыганка остановила ее.

   -- Спасибо, красавица. Если погадаю, заплатишь. Милостыни цыганке не надо.

   -- Ей поцелуй горя-ачий нужен! -- запел, дурачась, уже оправившийся дядя.-- А вот ты и соврала, чернуха,-- заговорил он скептически и весело.-- Моя могила не будет черная. Когда придет мой час, меня положат в склеп из серого камня. Серый же камень не черный, как тебе должно быть известно.

   -- А думаешь, тебе там не черно будет? -- ответила полунебрежным вопросом гадалка.

   Дядя не расслышал.

   -- Что такое? Что она говорит? -- заволновался он.-- Павел, что она сказала?

   -- Пустое, дядя. Все то же. Вам не скоро еще. Цыганка снова повернула лицо к Ксении и настойчиво повторила:

   -- Так не дашь ручку?

   Ксения Викторовна насильственно улыбнулась, бросила на гадалку недоверяющий взгляд, но протянула руку. Цыганка схватила ее обеими своими оливково-черными руками, повернула ладонью кверху. Ослепительно белая рука Ксении Викторовны так резко отличалась от соприкасавшихся с нею пальцев гадалки, точно это были не две женские руки, а совершенно различные предметы из совершенно несхожих материалов.

   -- И богатая, и добрая, и красивая, и несчастливая,-- гортанно затараторила цыганка, сыпя словами, как чем-то металлическим.-- Есть все, только счастья нема. Очи ясные, а много слез знали. Много плачут. Так, что никто не видит. Кто тебя любит, тот мучит. От него и... Нет, постой... дай разглядеть лучше.

   На весу дрожала рука Ксении Викторовны. Ксения Викторовна боялась чего-то, что-то жадно рвалась услышать и тут же наблюдательно, почти насмешливо различала мелкие, мелкие капельки пота на черных пальцах и кистях рук цыганки, ощущала кисловато-едко-клейкий запах ее давно не мытого тела. Было противно до гадливости от близости этого неряшливого существа. А не хотелось вырвать руку, хотелось дослушать до конца.

   Цыганка пристально глядела ей в лицо, изучая не столько ладонь, сколько глаза, лоб, губы, подбородок, линию затылка. Она будто хотела выиграть время, чтобы всмотреться получше в черты Ксении, проникнуть в ее душевную жизнь, определить характер. Более опытная, искушенная жизнью женщина старалась прочесть на лице другой, менее искушенной, главнейшие тайны всегда несложной, специально женской доли.

   Нехотя перевела гадалка взор на руку и начала торопливо:

   -- Все есть у тебя, а доли не видно. Нема счастливой доли. Не видала в пеленках, не увидишь до гроба. Кто тебя любит, тот мучит. От него -- твои слезы. От него и погибель твоя. Еще запомни: если загубишь -- сама загинешь.

   Ксения Викторовна, потеряв самообладание, с силой вырвала свою руку. Губы у нее посинели, лицо стало мертвенно-желтое. Глядя на нее, взволновался и Павел. Ксения Викторовна, казалось, больше, гораздо больше, чем остальные, понимала слова цыганки. И растерялась от испуга, переходящего в ужас.

   -- Что за чушь! -- повелительно и строго, совсем по-помещичьи прикрикнул на цыганку дядя.-- Ты, матушка, ври, да знай меру. Этакая шарлатанка. Какую чушь порет, пугает только. Урядника захотела? Или к приставу?

   Цыганка стояла спокойно, не обращая внимания на окрик, словно не слыша его.

   -- А скоро? -- спросила у нее Ксения Викторовна, еле двигая посиневшими губами.

   Гадалка отрицательно покачала головой.

   -- Не знаю, красавица, не знаю.-- Ей как будто жаль было Ксению Викторовну.-- Прости глупую. Может, и не то это. Ну, позолоти ручку, дай что-нибудь. Я тебе еще скажу. Там еще много есть... хорошее. Я не все сказала.

   -- Не надо, не надо... не нужно больше.

   Ксения Викторовна достала из кошелька рубль и подала цыганке.

   -- Спаси тебя бог, красавица. Прощай, добренькая. Спасибо.

   Она отошла.

   Павел заглянул в перекошенное лицо Ксении Викторовны.

   -- Да вас, кажется, серьезно встревожило это? -- сочувственно спросил он и невольно улыбнулся.

   -- Стыдитесь, Ксенаша,-- пристыдил дядя.-- Этакая абракадабра. Чепуха явная. И загубишь, и загинешь... А что? Где? Когда? Каким образом? Нельзя постигнуть. И вы, светская женщина... Женщина образованная, современная, вы вдруг верите в подобный вздор?

   -- Я не верю,-- поспешно сказала Ксения, оправдываясь.-- И не думаю верить. Просто у меня... закружилась голова. От нее так противно пахнет. Голова закружилась, вот и все. Идемте. Пора к чаю.

   Вечер неприметно перешел в ночь.

   После чая Ксения Викторовна осталась с дядей на веранде играть в шестьдесят шесть. Она играла рассеянно, думая о другом. Дядя попевал: "Иэ-э-буду тебя я ласка-эть! Цэ-эло-ва-эть! Ааэ-эбнима-эть!" И трунил, уверяя, будто еще Ксения вся во власти гаданья цыганки.

   Павел Алексеевич опять очутился над речкой.

   Месяц -- молодой, похожий на отрезанную половину арбуза, медленно двигался по небу. От него еще было мало света. Звезды отражались в темной глубине затихшей Гор-ли, горели там глубоко, блестящими, как пылающие угли, точками. За рекой лежали освещенно серебристые пятна вырубленных лесов. На одной линии с парком, но подальше, у поворота реки, стоял лесок, густой и высокий. Под ним темнел берег, и вода у берегового подножья казалась черною. Как раз на фоне этого затененного поворота то и дело переплывал узкую речку паром с фонарем посередине. Громыхая, вкатывались на паром повозки и арбы, гулко стучали копытами кони по деревянной настилке. Павел Алексеевич следил за движеньем на переправе. Издали ему отчетливо был виден большой, огненно-желтый фонарь на пароме, выхваченные из темноты фигуры, на которые падал свет. Вот выделилась голова серого вола с широко изогнутыми рогами. Даже можно было разглядеть выражение воловьей морды, спокойно-задумчивое, точно беспристрастно наблюдающее, и часть его серо-белой, крутой спины, остальная половина которой сливалась с чернотою воды и берега. Еще не двинулся паром, но вол повернул голову в сторону и исчез в темноте, будто его сняли с экрана. Расцветали шатристые молодые липы вдоль береговой аллеи. Они уже белели желтоватыми букетами под скупыми лучами неяркого месяца. Роса блестела на траве, на виноградных листах беседок, на перилах мостков, на спинах скамеек.

   Было грустно -- непонятно почему.

   Ужинали так же торжественно и сытно, как ели за обедом. Только не было Арсения Алексеевича, да дети с гувернерами не выходили к ужину. Ксению Викторовну тревожило что-то. Какая-то скрытая мысль, забота или огорчение. И Павел, глядя на нее, не мог понять, отчего это? Неужели в самом деле расстроила болтовня цыганки?