-- Не Вадим ли раздумал за границу?

   Но солнце на новом изгибе дороги осветило за спиной кучера три дамских шляпки, цветных и пестрых, как громадные бабочки. Одна из шляп -- белая, с серебряно-белыми блестками, похожая на опрокинутый ушат,-- взвилась с головы в воздух и приветственно заколыхалась.

   -- Марго! -- крикнул Павел громко и радостно. Он тоже замахал в воздухе мохнатой, толстой простыней и своей панамой. Из свернутой простыни летели на землю полотенце, мыло, гребешок, мочала. Павел, не видя этого, смешно топтался на месте, размахивая простыней и шляпой.

   -- Марго, Марго! Маргоша...

   Коляска приближалась. Уже были видны лица Марго, Жюстины и Агриппины Аркадьевны. Доносился знакомый голос Марго:

   -- Павлик! Павля! Поль, Павлуша, Павленька... Павла, брат мой возлюбленный...

   Еще миг -- и Марго выпрыгнула из экипажа.

   -- Павлик! Павля, Поленька, здравствуй. Все такой же неповоротливый? Мой моржик, кубик, тюлень, крокодил... Рыба-кит, слоник...

   Марго без шляпы, запыхавшись от крика,-- небольшая, стройная, ловкая,-- висела у Павла Алексеевича на шее, теребила его во все стороны, целуя куда попало. Вся она была в белом с русскими прошивками: белое манто, юбка и блузочка, припыленные в пути. Мать оставалась в коляске, по обыкновению, непостижимо молодая. Недаром звали ее в Натальинском уезде Иммортелькой: она не увядала. Даже как будто стала с прошлого года еще моложе, розовее. Или это падала на ее лицо тень от блекло-розовой газовой шляпки с розовыми лентами, завязанными под подбородком? В тускло-розовом легком платьице не то ампир, не то директуар с поясочком под грудью, без единой морщинки на лице, высокая и худощавая, с такой тонкой талией, что, по сравнению с нею, фигурка Марго кажется более возмужалой,-- мать все та же, какой помнят ее дети лет двадцать назад. Те же волосы, выкрашенные в прошлогодний угольно-черный и угольно-ровный, красивый цвет. Те же, как из мелких жемчугов, зубы, тот же голосок и смех. Все те же искусственно юношеские, вошедшие в привычку живые движения, прежнее щебетанье, заученные улыбки, нарочитые суживанья миндалевидных глаз...

   Павел с трудом освободился от Марго и подошел к коляске поздороваться с матерью. Приложился к ее душистой руке, обтянутой ажурной, блекло-розовой митенкой. Поцеловал руку почтительно, но холодновато.

   -- Здравствуй, Павел. Как живешь? Бог мой, на кого он похож? Опять потолстел. Еще больше. Небритый, нечесаный, распоясанный... Совсем хулиган какой-то.

   -- Не ожидал встретить вас, мама. Отчего не телеграфировали? Выслали бы экипажи.

   -- Да мы так внезапно собрались. Москиты одолели в Алупке. В один день собрались.

   -- Мама хотела телеграфировать, я удержала. С тех пор как у Арсения конский завод, у него лучше не спрашивать лошадей. Я уж заметила: у кого завод, тому всегда лошадей жалко.

   -- Садись, Маргоша,-- попросила Агриппина Аркадьевна с нетерпением.-- Спать адски хочется. Еле ворочаю языком. Могу недоесть, недопить, но недоспать -- выше сил моих. На рассвете вышли из вагона. Что за варварское расписанье! Садись, Марго. Едем.

   -- Я, мамочка, пешком приду? Я потом... с Павликом.

   -- Трогай, извозчик. Экипаж двинулся.

   -- Ты куда, Павля?

   -- На косу купаться.

   -- Ух, и я бы выкупалась. Жаль, не взяла полотенца. В бауле у меня сверху. Извозчик, подожди! Останови его, Павлик.

   -- Не стоит. Возьми мою простыню. Чистая.

   -- А ты как?

   -- Со мной еще полотенце. Собрать вот надо. Как тебя увидел, все растерял на радостях.

   -- Павлик... милый.

   -- Тебя назад свести? К купальням?

   -- Не на косу же. Повернули назад к парку.

   -- Павля, голубчик... как я рада тебе!

   -- Бессовестная Маргошка. Не приезжала два года. Зиму целую ни слуху ни духу. Как в воду канула. Хотя бы мне написала.

   -- Ага! Тебе напиши -- и все узнали бы, где я. А я не хотела.

   -- Это я бы предал тебя? Да я за тебя...

   -- Знаю. А все ж боялась. Могло всплыть, помимо тебя. Как-нибудь случайно. В прошлом году не могла приехать, постройкой была занята. Виллу свою строила в Одессе. Ух, и влетела я с нею, Павлик. Ну да после... потом расскажу. Слушай, что это у нас на кладбище? Церковь построили?

   -- Какую церковь. Всего часовню. Родовую усыпальницу воздвиг Арсений.

   -- На королевский манер?

   -- В миниатюре. Можем все помирать, беспрепятственно. Всем хватит места. Склеп внизу наподобие манежа.

   -- Давно готова?

   -- Еще осенью освятили. Внутри художник расписывал. Васнецовские копии. И старые могилы отца, деда, бабушек -- все приведены в порядок. Видишь, какие памятники, цветники? Все лето прошлое кипела работа.

   -- Решетка кругом изящная.

   -- Четыре тысячи одна она стоит.

   Марго, вздохнув, юмористически тряхнула каштановыми завитками своей прически.

   -- Блажь,-- сказала она.-- Вроде моей одесской виллы. Или замка Арсения. Ну, к чему замок с башнями над Горлею?

   Павел улыбнулся. Они обогнули прилегающее к парку кладбище и вошли в ворота.

   -- Ах, Павлик... но как же я рада тебе!

   -- А я?

   -- Хочется все поскорей рассказать. А с чего начать, и сама не знаю. Ну, ты слышал, конечно. Я своего Постромцева в трубу. Тю-тю. Побоку. К черту!

   Марго быстро, будто что-то вычеркивая, провела рукой перед своим лицом и глазами Павла.

   -- А чертыхаться все не разучилась?

   -- Ууу! Еще лучше умею. Но сдерживаюсь теперь. Теперь я в обществе такая приличная. Прямо не узнать. Слежу за собою. Знаешь, как я невоздержанна на язык? Бывало, такое ляпну... дядя -- отставной гусар и тот чуть не краснеет. А посмотрел бы ты теперь меня на людях. Все молчу, молчу... будто немая. Неудобно, знаешь. Соломенная вдова, щекотливое положение... И что бы я ни выкидывала, со мной ничего нельзя себе позволить. А тут всякая дрянь на тебя, как на легкую добычу, смотрит.

   -- Правильно, Маргоша. Не дальше, как в воскресенье, дядя мне реприманд читал. По поводу Оксаны моей. Девка, говорит,-- неэстетично, вульгарно. Для этого есть, говорит, жены разные, не живущие с мужьями. Ее дети -- дети ее мужа, сама же она изящнее простой бабы.

   -- А, старый эротоман! Жив еще?

   -- Что ему? Нас переживет. Так Постромцева в тираж? Решительно?

   -- К черту, к черту! Бесповоротно. Денег от меня так и не получил до конца. Ни сантима. Назло ему все на свою виллу простроила. А вилла, Павлик, несуразная. По образцу одного из шале королевы Виктории. Но пшик вышел. Надули меня с участком. Дрянь участок, в этом месте кругом земля ползет в море. Года через два может ничего не остаться. Все будет в море. Уже и сейчас дачники не снимают, боятся обвалов. Но -- пусть. В море выброшу, а Постромцеву ни сантима. Ничего. Вот: кукиш. Выкуси.

   -- Марго!

   -- Чего ты? Мар-го-о... А он хорош? Пусть выкусит. Ага? А что? Женился на богатой? Обошел влюбленную Маргошку? Получай, мой ангел. У, дрянь какая. Я не из жадности, Павлик. Ты же знаешь. Я и жадность? Огонь и вода. У меня хуже, чем у мамы, все сквозь пальцы плывет. Но обидно мне. Как? Я его, дурня, люблю, а он мне: денег?! Ах ты, черт бы тебя побрал. Мразь подлую... Да убирайся ко всем чертям, чтобы и духу твоего подле меня не было! К счастью, детей нет. Вдруг удались бы в папашеньку? Брр... Одна мысль в дрожь вгоняет. Кабаки, карты, лошади, скачки, женщины... Очень милый фруктец. А я одна, как старый пень, дома сижу. Дни и ночи одна. Подумай сам, Павля, на что он мне, ананас такой? К черту, понятно. А какие он мне сцены устраивал. Горящими лампами в меня швырял.

   -- Негодяй.

   -- Ну, и я, положим, не оставалась в долгу. Тоже и я с коготком. Если захочу кому насолить... ну, сумею. Он у меня в синяках, как свинья в репеях, ходил. У меня свой метод: скок -- прямо в глаза с ногтями.

   -- Маргоша... ты ли это?

   -- Я, я, Павля. Не ужасайся.