Опасность этого предложения для каждого из нас была очевидна. Посадку придется делать не на аэродром, а на совершенно случайную площадку, которую летчик с воздуха даже не успеет осмотреть. К тому же мы летали на устаревших английских самолетах начала империалистической войны. Случаев остановки моторов при посадке было в нашей летной практике очень много, поэтому опасность поломать самолет при посадке на незнакомую площадку может усугубиться еще простой остановкой мотора. Однако, безгранично веря своему командиру, мы безоговорочно приняли его предложение и дали друг другу торжественное слово садиться на выручку при любых условиях.

- А как же поступать, если полетят не три, а два самолета? - спросил Герасимов. - Как было, например, у Кудрина и Трускова? Ведь садящийся на выручку самолет может взять на борт только одного человека. [71]

Кого же из двух - летчика или летнаба он должен взять?

И вот здесь произошло то, о чем я не могу вспомнить без волнения даже сейчас. Поднялся комиссар отряда Сергей Курников и сказал, что ни о каком выборе здесь не может идти речи, а должно быть твердое, принятое коммунистами решение. Он сказал, что летчики отряда, ставшие на сторону Советской власти и защищающие ее с оружием в руках, опытные и искусные, способные обучить в будущем сотни молодых коммунистов-летчиков, представляют в настоящее время для государства огромную ценность. Поэтому никаких сомнений, никакого выбора быть не должно. Севший на помощь самолет должен брать на борт летчика.

- Я сам с вами буду летать наблюдателем, - продолжал комиссар, - и если несчастье произойдет со мной, то я живым в руки казакам не дамся.

То же самое сказали Горелов и Минин, наблюдатель Братолюбова и мой наблюдатель Карп.

Растроганный Братолюбов обнял и расцеловал каждого из нас.

Мы перелетели в Курбатово, и здесь так сложились обстоятельства, что на разведку пошли на одном из самолетов я и Герасимов в качестве наблюдателя. Произошло это вот почему.

Самолет Герасимова вышел из строя. Братолюбов тоже не мог вылететь, так как его по прямому проводу вызвали в штаб авиагруппы особого назначения, находившийся в Кшени. Вылететь немедленно мог только я. Перед вылетом я спросил Братолюбова:

- Если Герасимов не может лететь, можно мне вместо него сделать агентурную разведку?

Братолюбов не запретил мне этого категорически, он только сказал:

- Нет. Это было бы нечестно по отношению к Герасимову.

Но меня выручил сам Герасимов. Страдая от того, что он не может вылететь, и, может быть, чувствуя, что я хочу выполнить его опасное и почетное задание, он подошел ко мне и сказал:

- Борис, можно я полечу с тобой наблюдателем? [72]

- Конечно! Но ведь Братолюбов не позволит: два летчика на одном самолете…

- Ничего, я упрошу его!

Через несколько минут он, сияющий, подбежал ко мне, когда я с Карпом уже садился в самолет, и протянул письменное распоряжение Братолюбова.

- А садиться он нам разрешил? - задал я вопрос.

- Я не спрашивал, да и спрашивать нечего, ведь делать посадки должен я, вот и давай выполним, это вдвоем!

- А ты мотор запускаешь хорошо? Имей в виду, у нас на посадке может заглохнуть мотор!

- Кручу, как бог!

- Ну-ка запускай! Контакт!

- Есть контакт, - и Герасимов артистически запустил мотор.

Мы вылетели.

Было безветренно. Видимость хорошая. Для лучшего обзора мы набрали высоту 600 метров, держа направление на юг. Пролетев минут тридцать и ничего не обнаружив, я заметил место для посадки. На ровном поле паслось стадо овец, около которого мы увидели двух пастухов. Кругом никого не было. Осмотрев площадку рядом со стадом, я показал рукой Герасимову, что сажусь. Он, улыбаясь, одобрительно закивал мне головой. Едва самолет остановился, как Герасимов выскочил, схватил самолет за крыло, помог мне развернуть его в обратную сторону, чтобы мы могли, если это понадобится, немедленно взлететь по своему следу. Затем, вынув из самолета карабин, он направился к пастухам, а я остался в машине, поддерживая и регулируя работу мотора на малых оборотах. [73]

Я видел, как Герасимов, держа карабин в руках, подошел к пастухам. После непродолжительного разговора они стали ему что-то показывать, а он рассматривал свою карту. Скоро Герасимов прибежал и, став на колесо самолета, сообщил мне, что два дня назад здесь проходило очень много войск с пушками и броневиками.

Мы взлетели и взяли курс в направлении, которое указал Герасимов. Прошло еще минут двадцать. Мы ничего не нашли. Снова решили сесть. Несколько женщин с ребятишками, шедших к видневшейся невдалеке деревне, показали нам, куда двигались войска. Мы полетели еще дальше на юго-восток. Теперь нам повсюду попадались разъезды и довольно крупные конные отряды. И снова пришлось садиться, но на этот раз в очень опасной обстановке. Вокруг были казаки, и мы садились почти на виду у них. Мы снова сели к стаду. Я подрулил к пастухам, чтобы Герасимову не пришлось отходить далеко от самолета. На этот раз он, не сказав ни слова, вскочил в самолет и показал рукой направление.

Не прошло и десяти минут после взлета, как мы увидели растянувшуюся на 5-6 километров колонну неприятельских обозов, а впереди по дороге двигалась целая дивизия в несколько тысяч сабель. Это были белогвардейские казачьи части.

«Задание выполнено: крупные силы Мамонтова обнаружены, можно возвращаться», - решили мы.

Выслушав наш доклад и задав несколько вопросов, уточняющих местонахождение противника, Братолюбов приказал Герасимову с наблюдателем Гореловым еще раз вылететь и проследить за движением вражеских колонн. Вернувшись с разведки, Герасимов и Горелов привезли еще более ценные сведения: километрах в пятнадцати западнее того места, где мы оставили противника, они обнаружили еще более значительное скопление вражеских войск. Не оставалось никакого сомнения, что в этом районе концентрировался корпус Мамонтова.

На этот раз бомбить врага вылетели три «сопвича» и один «ньюпор». Перед вылетом Братолюбов собрал всех летчиков и наблюдателей.

- Будем бомбить обнаруженные войска с высоты восемьсот - девятьсот метров, - сказал он. Это было, [74] конечно, правильно. Ружейно-пулеметный огонь с земли на такой высоте был малоэффективным, и мы безопасно могли сбрасывать бомбы на колонны, способные вести мощную залповую стрельбу.

Примерно через час мы приблизились к цели. Как было условлено, мы перестроились в кильватер: Братолюбов вышел вперед, мы встали за ним. Пошли над самой серединой колонны, и я увидел, как с самолета Братолюбова наблюдатель Минин сбросил первую бомбу. Вслед за ней посыпались и наши. Братолюбов сделал вираж и лег на обратный курс. Я последовал за ним. Развернувшись, увидел результаты нашей атаки: все бомбы точно накрыли цель. Это был настоящий бомбовый удар по скоплению вражеских войск.

При возвращении на аэродром в Курбатова самолет Трускова вышел из строя. Оказалось, что во время бомбежки вражеской пулей был перебит трос управления рулем высоты, но Трусков все же благополучно долетел до аэродрома. Однако здесь, над самым аэродромом, у него сломалась стойка коромысла клапанов мотора и срезало капот. Посадку он произвел благополучно, но самолет полностью оказался непригодным для дальнейших полетов. Я тоже едва дотянул до Курбатово свой самолет с неисправным мотором и подтекавшим масляным баком.

Когда все четыре «сопвича» приземлились на аэродроме, Братолюбов сообщил, что в районе Курбатово снова появились казачьи отряды и нам необходимо перебраться в Елец. Тем не менее вылет для очередной бомбежки на рассвете был назначен еще из Курбатово, и только после бомбежки все три «сопвича» должны были лететь прямо в Елец. Но все вышло не так. Механики моего самолета работали без отдыха всю ночь, однако подготовить его к утру все же не смогли. Несмотря на мои просьбы подождать, Братолюбов принял решение идти вдвоем с Герасимовым, а мне приказал вылететь немедленно, как только будет готов самолет, и отбомбиться в одиночку. Было решено, что после полета Братолюбов и Герасимов сделают посадку в Курбатово и подождут меня, а затем уже все вместе перелетим в Елец.