Успех с мандатом окрылил меня, и я приступил к другим документам. Но, к сожалению, легко проглотить можно было только первый документ. С последующими дело пошло значительно хуже, и, наконец, наступил момент, когда я ничего больше проглотить физически не мог. У меня еще кое-что осталось, а впереди уже виднелось село, куда нас вели. В это время мой спутник, старик повар Зайцев, попросил у кого-то из конвойных, отобравших у него табак, закурить. Надо сказать, что отношение к Зайцеву было иным, чем ко мне. Я был в кожаной куртке и кожаных брюках. Меня считали комиссаром, а он был повар, старик… Поэтому не следует удивляться, что кто-то из конвоиров дал ему щепоть табаку. Когда Зайцев начал свертывать «козью ножку», я попросил у него закурить. Он дал мне часть табаку, и никто из конвойных этому также не воспротивился. Тогда я смело полез в карман, достал документ и, разрывая его, начал сворачивать большую «козью ножку», бросая кусочки бумага на землю. И снова никто из конвойных, видя, что я закуриваю, не обратил на это внимания. В общем, когда мы входили в село, в котором, по моим предположениям, расположился штаб, в моем кармане находились два сознательно оставленных мной документа: старое удостоверение 1917 года о том, что военному летчику прапорщику Кудрину разрешается проживать на вольнонаемных квартирах, и удостоверение Московского университета от 1918 года, что я состою в числе студентов медицинского факультета.

Вот и село. Никакого штаба здесь не оказалось. Скоро на площадь, куда нас привели, сбежалось кулачье. Нас [80] поставили к стене какого-то строения, и я решил, что сейчас нас расстреляют. Но этого не произошло. Бандиты снова набросились с вопросами, кто мы такие.

Когда мы подходили к селу, у меня созрел в голове план рассказа о том, кто мы такие, и сейчас я с некоторыми подробностями рассказал им свою выдумку. Я бывший летчик старой армии (удостоверение). После демобилизации поступил в Московский университет и стал учиться «на доктора» (удостоверение), но был мобилизован в Красную Армию; так как самолет мне не могли доверить, то назначили заведующим хозяйством в авиационный отряд. Вот я и приехал к ним открыто, без оружия, чтобы поменять на еду соль и керосин.

Рассказ Зайцева был гораздо проще. Он сказал, что работал поваром в общежитии учеников-летчиков Московской школы; когда сформировался отряд, его заставили поехать с этим отрядом.

Не знаю, поверил ли нам кто-нибудь, но единственным результатом было то, что кулачье снова набросилось на нас, несмотря на сопротивление конвоя, с криками: «Бей их! Комиссары!» И озверевшие бандиты, возбуждаемые криками, бросились нас избивать: «Убить их! Выпустить им кишки! Утопить их, как котят!» Нас связали и потащили к пруду…

Очнулся я ночью в каком-то темном помещении, которое, как увидел позднее, оказалось тем самым амбаром, около которого нас избивали. Рядом со мной были Зайцев и еще два человека. Я был раздет догола, и на мне лежали какие-то лохмотья. Холод пронизывал до костей. Сколько прошло времени, я не знал. Преодолевая боль, тошноту, встал, надел на себя лохмотья и стал приводить в чувство лежавшего без сознания Зайцева.

Перед рассветом я услышал стрельбу. Сейчас же охрана выволокла меня и Зайцева из амбара и куда-то повела. Всю дорогу мне пришлось идти босиком по стерне скошенных хлебов. Когда нас вели через какое-то село, почти с абсолютной точностью повторилось то же самое, что и накануне, с той только разницей, что здесь нас не избивали. По-видимому, вид еле живых, окровавленных людей в лохмотьях не возбуждал уже в толпе такой ярости, как вид человека в кожаной одежде. Два раза я падал, и меня поднимали, но, кроме этого, в памяти не сохранилось ничего. [81]

Наконец мы добрались. Это было Понарино, небольшое село недалеко от Задонска. Ощущение действительности, как и в первый раз, вернулось ко мне ночью от чувства непереносимого холода. За дверью помещения, в котором мы оказались, слышались шаги и голоса постовых, охранявших дверь, светилось единственное маленькое, узкое окошко, вернее отверстие над дверью. Иногда откуда-то издалека доносились звуки выстрелов.

Ночь мы провели ужасно. Из рассказов и книг я знал, как замерзают люди, и мне кажется, что все эти ощущения я испытал сам. Пока у меня хватало сил, я вставал, двигался, тормошил Зайцева. К концу ночи изнемог и впал в забытье…

На рассвете третьих суток дверь амбара открылась, и нам приказали выходить. По решительному и возбужденному виду вошедших я понял, что настал наш конец. Я вышел первым, и, так как Зайцев идти не мог, охранники вошли в амбар, чтобы его вытащить. Снаружи остался только один конвойный.

Все последующее произошло почти мгновенно, не знаю даже, как об этом рассказать. Когда я выходил, по селу понеслись звуки набата. Все пришло в движение. Выйдя наружу, я прямо остолбенел: повсюду в разных направлениях бежали люди, гнали коров, лошадей, овец. За селом слышалась ружейная стрельба. Оглянувшись вокруг, я увидел, что конвойный не обращает на меня никакого внимания: с воплем и криком к нему бежала какая-то растрепанная баба, и он сделал несколько шагов ей навстречу. Блеснула давно вынашиваемая мысль: «Вот этот момент! Теперь или никогда!» Я был около угла амбара. В одно мгновение прыгнул за угол, пробежал вдоль боковой стены амбара и снова повернул за угол. Теперь я был уже за задней стеной амбара, которая выходила в парк. Первой моей мыслью было бежать в глубь парка, но оттуда доносились какие-то голоса. Здесь мой взгляд упал на большое дерево, которое росло за амбаром. Его широко раскинувшиеся ветви тянулись над самой крышей и хорошо прикрывали ее. Не прошло и нескольких секунд, как я был на дереве, оттуда перебрался на крышу и лег. Тотчас же я услышал ругань и крики во дворе, потом голоса конвойных раздались в парке, вскоре они слились с криками двигавшейся через парк большой группы бандитов, [82] и все это растворилось во все усиливающейся всеобщей панике.

Когда перестрелка в селе прекратилась и бой продвинулся дальше к Дону, я оставил свое убежище, с величайшей осторожностью пробрался обратно к амбару и увидел группу бойцов, возглавляемую матросом с пулеметной лентой через плечо и с маузером на боку. Замелькали родные красные звезды на фуражках и бескозырках… Матрос этот был комендант Ельца, которого я знал.

Мое появление было столь неожиданным, что напугало их; кто-то схватился за оружие.

- Свой! Свой! - закричал я. - Львов, неужели не узнаешь?! Я летчик Кудрин!

Но даже и после этого он не сразу признал меня. Однако его слова поразили меня не меньше, чем его самого:

- Кудрин, неужели это ты? А ведь мы тебя в Ельце похоронили!

Вот что рассказал Львов. Почти одновременно с моей машиной и в том же самом месте кулацкие банды захватили грузовую автомашину, шедшую из Задонска в Елец. На ней ехала группа летчиков и механиков с двумя пулеметами. Когда их окружили, они оказали отчаянное сопротивление, но были схвачены, убиты и зверски обезображены. Очевидно, в одном из убитых кто-то признал меня. Об этом сообщили в отряд и в Москву, в Главвоздухофлот.

Крикнув Львову, что здесь находится мой товарищ, я бросился в амбар. Зайцев был едва живой, но в сознании. Не в силах подняться с земли, он обнимал ноги окруживших его бойцов. Его взяли на руки и вынесли из амбара.

В тот же день меня и Зайцева отвезли в Елец, но отряда своего мы там уже не застали.

«30 сентября особый Московский выехал из Ельца в Тулу», - гласит один из архивных документов. Здесь же мы находим и другой текст донесения начальника авиагруппы:

«Московский отряд работал хорошо, но понес большие потери. Герасимов и Братолюбов с Мининым и Гореловым не вернулись с разведки. Тов. Кудрин расстрелян вблизи Ельца. С ним же расстреляны 5 мотористов [83] 1-го отряда и военные летчики Сатунин и Гуртынь. Московский отряд направлен в Москву…»

В Туле на одном из путей забитого составами железнодорожного узла я нашел свой эшелон.

В тот же день по прямому проводу начальник группы передал Авиадарму: