Кивнул я, хотя кивать не желал.

- Многие тайны могут раскрыть те числа, - продолжал между тем Бертран, - и нам, бродячим метафизикам, тоже известно многое, хотя и не все из того, что они могут. Если выдастся у нас свободное время, в чем сомневаюсь, расскажу тебе и научу тайным ходам арипхметических колдований, однако, говоря о магии чисел, имел я в виду совсем другое.

Тут остановил я его, приказал замолчать на время, потому что интересно было, и призвал в зал двух переписчиков своих – Лудольфа и Бернар-Гильфора. Взял я их четыре или пять походов назад после того, как прежний мой переписчик, которого взял я письменно обозначить фамильные истории рода моего, околел в подвалах от голода, потому что писал неясно даже для себя самого и пятна чернильные во множестве на бумагу ставил, бесчисленно бумаги извел, подлец, пятнами чернильными испортив, а бумага сегодня дорога и не стоила того переписчика.

Лудольф и Бернар-Гильфор, напротив того, очень опрятны в письме были, и букв много знали, не только латынских и греческих, но также китайских гераклифов, каждый из которых картинку со значением собой представляет и заменяет, говорят, иной раз не то что звук, а и целое слово или даже объяснение, из многих слов состоящее. Что насчет китайского письма, то здесь я, правду не покривлю, их не пользовал и не знаю каковы, просто слышал, но зато на нашем языке что написать, так не было им равных во всей округе. Писали они споро, а когда один уставал, то другой писать начинал, и так могли они писать целую неделю, не останавливаясь ни на еду, ни на питье, а спустя неделю падали и больше не писали. И все то, что я сейчас говорю, писано ими.

Пришли они, поклонились и сели, за другой конец стола, конечно; велел я им баранины подать, каши хлебной и по кубку вина дурного, но есть и пить запретил, пока писания не закончат.

Изготовились они, Лудольф и Бернар-Гильфор, факл за спинами своими зажгли для света и перья подняли, на меня глядя.

- Продолжай, - сказал я тогда Винценту, и тот продолжил.

- Я имел в виду, эн Бертран, рыцарь, числа, которые управляют не только твоей удачей или неудачей других, но распоряжаются судьбами Вселенных, стоят во главе всего сущего.

- Иначе, Винцент, - сказал я тогда, потому что умен был, - ты говоришь, что числа те к моей удаче имеют лишь малое отношение?

- Может быть, - ответил он, улыбаясь плохо. – Эта сторона дела от меня скрыта. Мы, люди, слишком малы и незаметны для владеющих теми цифрами.

- Почему же тогда рассказываешь о них? – удивился я. – Почему о них говоришь мне, если нет мне от них никакой выгоды?

- Малы для великих малые, но и великие для малых малы, - ответил мне на то Винцент криволицый, и настолько темен был для меня смысл его слов, что показались они оскорблением несмываемым, так, что даже Уго решил было призвать снова. Но не призвал, сам не пойму, по какой причине.

Далее следует описание моего с Винцентом разговора, переписанного Лудольфом и Бернар-Гильфором, из которого я понял не все, но понял лишь, что важен тот разговор, потому и велел сохранить его переписчикам.

- Числа те, эн Бертран, рыцарь, - начал говорить мне Винцент, - в самой средине вещей скрыты, а для людей они наподобие флага, что над твоей дружиною развевается и позволяет другим узнавать, против кого они.

Что касаемо флагов, то тут я тоже не все понял, однако оскорбления в словах Винцента не уловил и потому не позвал Уго Душителя.

Винцент снова исказил лицо в кривобокой своей усмешке и так продолжил:

- Есть цифра три, эн Бертран, рыцарь, и это поистине твоя цифра. Не спрашивай меня, почему, а лишь оглянись вокруг и поймешь мою правоту. Смотри. Ты можешь смотреть вверх, может смотреть вбок и можешь смотреть прямо перед собой. Больше нет направлений на этом свете. Три, только три! Вверх, вбок и прямо. Три. Это и есть твоя цифра, цифра твоего мира.

Здесь я не совсем понял Винцента, но пусть его, хотя, если уж говорить о цифрах, то миру моему, по размышлении, скорее подошла бы цифра пять, потому что Винцент, этот беглый метафизик, этот колодник бродячий, несмотря на обширность своих познаний и непревзойденную остроту ума, коюю признаю, упустил из своего виду то, что я, обыкновенный сельский рыцарь, закованный в камни своего замка и лишь изредка выбирающийся наружу, чтобы поразмять руки и повеселить душу, никогда не читавший даже тех книг, что достались мне в наследство от предков, умудрился все же не пропустить, вот и говорите потом, что голубая кровь ничего не значит. Это я, барон де Борнель, владелец замка родового и окрестных селений, заметил то, чего не заметил безродный мудрец Винцент! Есть еще два направления, куда можно направить взгляд – вниз и назад, их-то Винцент и забыл упомянуть. А стало быть, не три цифра этому миру, а, более того, пять.

Но не стал я спорить со смердом. Мы, де Борнели, не таковы, мы до словесных споров не опускаемся. Дал я тогда знак Лудольфу и Бернар-Гильфору, чтобы переписывали усерднее, и самым мирным тоном спросил Винцента:

- Тогда скажи мне, Винцент, есть ли на свете мир, обозначенный цифрой пять?

- Нет, - сказал мне Винцент. – Таких миров я не знаю. В моих реестрах цифра пять не отличается особенной магией.

Возжелал я тогда вслух осмеять его, но он продолжил, не дав мне:

- Рассказывают мудрые люди, что есть миры, стоящие под цифрою семь, но я о таких мирах ничего не знаю. Даже если и так, то миры эти – либо промежуточные к тем, о которых я хочу рассказать и которые интересны нам, метафизикам, либо вообще существуют сами по себе и ни к чему дурному отношения не имеют.

Вот здесь, каюсь, испытал я к Винценту нечто наподобие уважения. Как ни тщился я, так и не смог представить себе мира, где можно посмотреть сразу на семь сторон. До сих пор вообразить себе не могу, что это за направления могут быть. С пятью ясно – вверх, вниз, вперед, назад и вбок. Если на сколько-то румбов вправо или влево, то это, Винцент объяснил, за направление не принимается, просто скосить глаза. Он сказал, хоть это и не очень мне понятно, что на самом деле такое направление есть соединение двух – например, вперед и вбок. А если сразу глядеть и вперед, и вбок (хотя непонятно - как это можно смотреть в две разных стороны одновременно, если не косоглаз?), то получается, что ты глядишь в одну сторону, но между теми двумя. А пока я мучительно размышлял, какие еще в мире могут быть две стороны, кроме именованных ранее, Винцент задал мне новую энигмацию.

- Как бы там ни было, - продолжал он свое арипхметическое повествование, - а самый главный мир, доступный для умудренного сложными экзерцизами человека, стоит под цифрой одиннадцать, и это самая главная в мире цифра. Я имею в виду, в мире, где могут обитать люди.

- Одиннадцать? – переспросил я, перестав понимать что бы то ни было.

Винцент тем временем усмехнулся и стал настолько высокомерен, что мне опять возжелалось призвать Уго Душителя, но не призвал.

- Есть еще цифры тринадцать, семнадцать и двадцать восемь,-  сказал Винцент, надо мной насмехаясь явно, - но чтобы попасть в эти миры, надо перестать быть человеком и перейти в сущность, близкую к божественности. В мире под цифрой "тринадцать" могут жить ангелы, дьяволы и прочие существа, стоящие с ними на той же полочке святости, но я, честно говоря, сомневаюсь. Мне просто не нравится эта цифра, тринадцать.