— Я ненадолго, по делу. Садись завтракай. Твоя одежда в шкафу на вешалке, я погладила. Не обижайся, я скоро.

Галина вышла в прихожую и снова заглянула на кухню.

— Стасик, а какой размер у твоей жены.

— Не знаю точно. Сорок шесть, кажется. Она метр шестьдесят пять ростом. Галь, а тебе это зачем?

— Интересно просто, — ответила она и ушла.

Вернулась Галя через три часа. Уж и не знаю, какие свои торговые связи взбудоражила эта женщина в воскресный день, но огромную сумищу с коробкой в квартиру занес таксист. Все послеобеденное время она собирала Стаса в дорогу и укладывала вещи. Чего только она не принесла: первоклассные импортные пеленки, ползуночки, распашоночки, полотенца, шапочки, соски, погремушечки. Все это богатство венчал складывающийся и компактный югославский манеж, безумный дефицит в те времена. Стас пытался протестовать, но она твердо заявила, что если он не возьмет, то она больше его знать не желает. А ко всему прочему, это не ему, а маленькому. Никаких возражений она не принимала. Вечером, после ужина, она вызвала такси, оделась и вместе со Стасом поехала в аэропорт Архангельска. Целуя его на прощанье, она прошептала ему на ухо:

— Там в сумке, на дне, итальянские блузка и платье твоей жене и французские духи. Ей понравится… Иди. Я буду ждать…

И подтолкнула его к контролю.

Стас вернулся через две недели довольный и счастливый и в первый же вечер уехал к Гале. Их отношения продолжились. Три месяца спустя экипаж уезжал обратно в Гаджиево. Перрон вокзала запрудили провожающие женщины. Наш Северный Париж прощался со своими недолгими, но желанными гостями. Пришла на вокзал и Галина. И что самое удивительное, вместе с сыном. Они стояли немного поодаль от всех, держась за руки, и тихо разговаривали. Когда настало время садиться в вагоны, Галина крепко поцеловала Стаса в губы, совершенно не стесняясь своего мальчика.

Следующий раз мы попали в Северодвинск только через три года. Не знаю, писал ли Стас Галине все это время или нет, но в первый же свободный день он пошел к ней. А когда наш корабль вновь уходил на базу, Стаса снова провожала хрупкая женская фигурка с ребенком. Так продолжалось раз за разом, пока, наконец, в третий или четвертый приезд Стас не узнал от нее самой, что она вышла замуж.

Может, эта история кому-то покажется аморальной, но я знаю точно, что до сих пор Стас поздравляет Галю и ее сына со всеми праздниками, а она пишет ему до востребования, хотя прошло почти десять лет, и они с тех пор не виделись.

Вот вам и Северный Париж… Да в каком Париже вы найдете таких женщин?!

Мимоходом. Кальсоны Алексеевича

Северодвинск. Середина декабря. На улице минус 25. Экипаж прибыл на завод всего на пару месяцев, семьями не обременен, поэтому расселен в одной офицерской гостинице, рядом с бригадой. Почти вся боевая часть 5 состоит из молодых лейтенантов и старлеев, во главе которых стоит ветеран, капитан 2 ранга Епифанов Андрей Алексеевич. Гренадерского роста, статный, седовласый, с завитыми белыми усами и серебряными бакенбардами, одновременно похожий и на просмоленного всеми морями боцмана, и на суворовского чудо-богатыря.

За грозной внешностью, внушающей невольное уважение, скрывается честный и справедливый человек, относящийся к своим молодым подчиненным, не как к простым служебным винтикам, а, скорее, как к шаловливым, непослушным и еще не успевшим поумнеть детям. Прекрасно понимая, что молодость и определенная юношеская безбашенность в Северном Париже проявляется у его молодых подчиненных сама по себе, непроизвольно, и что, по сути, бороться с этим трудновато, Алексеевич, по мере сил и возможностей старался, уж если не контролировать, то хотя бы не давать своим молодцам забывать, что у них есть и погоны на плечах, и служебные обязанности.

Одной из таких воспитательных мер, направленных на поддержание воинской дисциплины своего лихого подразделения, Алексеевич избрал следующее. По личному опыту зная, что его молодая поросль, каждый день после службы разбредается по всяким злачным местам славного Северодвинска в поисках удовольствий, недоступных в своем маленьком гарнизоне, а потом утром с большим трудом встает, а то и вовсе не пребывает на подъем флага, механик каждое утро, с завидным постоянством проделывал следующую процедуру. Ходу до заводского пирса, у которого был пришвартован корабль, было минут десять, поэтому ровно в 06.50 механик выходил из своего номера, и шел по всем номерам, где обитали его подчиненные, благо жили почти все на одном этаже. Он стучал в каждую дверь, пока там хоть кто-то не отзывался, и грозно командовал:

— В 07.35 жду всех внизу! Кого не будет, матку выверну, пионеры!

Завершив обход, он удалялся в свой номер, и ровно в 07.35 стоял на крыльце гостиницы, неизменно выбритый, с подкрученными усами, в своей не очень уставной каракулевой шапке, и величаво пыхтел сигаретой. Мы хотя и ворчали на него, за глаза обзывая Будильником, но опозданий практически не случалось, и собрав всю свою «банду», механик возглавлял ее, и мы дружно прибывали на подъем флага.

В это утро все шло, как и было заведено, только вот после стукав нашу дверь, знакомая уже до зубной боли фраза, прозвучала несколько странно. Как только мы отозвались на его канонаду, знакомый голос за дверью выдал:

— В 07.35 жду всех внизу! Кого не будет… Это… Бл… Ну сами знаете, охламоны!

Следующие полчаса мы, поругиваясь друг на друга, на механика, вчерашний вечер, мороз, любвеобильных северодвинских женщин и командование, умывались и приводили себя в порядок. И в этот день как-то случайно получилось, что почти все, кого будил Алексеевич, вышли из своих номеров практически одновременно и такой же одной командой человек семь вышли из гостиницы.

На крыльце, как всегда, стоял механик, с привычной сигаретой в зубах. Только вот вид у него был, скажем прямо, оригинальный. Как всегда, свежий и выбритый, благоухающий «Красной Москвой», он был в шапке и канадке, настоящее олицетворение старого морского волка. Но вот вместо штанов на механике были самые уставные кальсоны с начесом, цвета светлой морской волны, выглаженные и даже со стрелками, заботливо заправленные в носки, и зимние офицерские ботинки, зашнурованные согласно правилам ношения военной формы одежды. Вообще, внешний вид механика полностью соответствовал словам «…штормовать в далеком морепо-сылает нас страна…», если бы не эти лазоревые отутюженные кальсоны. Картина была до того потрясающая, что секунд десять никто из нас не мог вымолвить ни слова. Эту паузу бодро прервал сам механик.

— Ну что, бездельники, примолкли? Все собрались? Тогда шагом марш!

Но тут оцепенение у нас прошло, и старлей Скамейкин, вообще отличавшийся резвостью речи и телодвижений, как-то быстро, но неуверенно развел руками.

— Андрей Алексеевич… А кальсоны-то зачем?

Часть вторая. Прощальный полет баклана

Механик бросил на Скамейкина взгляд, в котором читалась мудрость всей трехсотлетней истории российского флота.

— Эх, Скамейкин… уже старлей, а мозгов еще не хватает! В такой мороз без кальсон яйца, как рында, звенеть будут, дурень!!!

Тогда Скамейкин, уже с блуждающей на лице улыбкой, указал рукой на нижнюю часть фигуры механика.

— А брюки что в таком случае надевать не надо?

И тут уже не выдержали мы все и расхохотались. Надо отдать должное механику, видимо, собиравшемуся разродится еще какой-нибудь народной мудростью на вопрос о брюках, но непроизвольно взглянувшему на свои ноги. Он не растерялся и даже не изменил выражение лица. Он только выпрямился, щелчком откинул сигарету, причем точно в урну метров с трех, и только потом хмыкнул:

— Ну, ё-моё… Заслужился… Пора на пенсию. Минуту ждать!

И не теряя чувство собственного достоинства, но на удивление быстро исчез за дверями гостиницы.

Потом, когда механик уже спрятал свои симпатичное исподнее под строгим флотским сукном и мы все шагали по направлению к заводской проходной, механик, лукаво и одновременно простодушно посмеиваясь в свои щегольские усы, рассказал, что вчера неожиданно встретил училищного одноклассника, которого не видел много лет. Они посидели вечерком в ресторане «Белые ночи», в простонародье РБНе, вспомнили молодость, друзей, поговорили о болячках и грядущей пенсии, ну и, естественно, немного усугубили. Заведенные много лет назад внутренние биологические часы, подняли Алексеевича на службу вовремя, минута в минуту, а врожденная ответственность не позволила хоть на йоту изменить установленное самим собой утреннее расписание. Но все же возраст дал о себе знать, сначала дав сбой при утренней «перекличке», а уж потом и с брюками, которые Алексеевич просто забыл надеть. Обо всем этом Епифанов говорил с такой мудрой самоиронией, что вскоре мы смеялись скорее над своей реакцией, чем над таким старым просмоленным зубром, как наш Алексеевич, хотя тогда и не задумывались, что ему всего сорок пять лет, и это не он стар, а мы просто еще очень молоды…