Минут пять мы бесцельно тарабанили в дверь, а потом один из мичманов сгонял в свой вагон, и притащил вынутую откуда-то из штурманской военной поклажи длинную металлическую линейку. Через пару минут работы защелка была убрана, и мы осторожно открыли дверь. Картина, представшая нам, была такая уморительная, что злость, закипавшая во мне, как-то сразу испарилась, да и сама возмущенная проводница как-то коротко хрюкнула и, зажав рот ладонью, начала хихикать.

На узкой вагонной койке лежал наш боец. Видимо, силы покинули его на середине процесса, так как был он в карасях, новеньких синих трусах флотского производства и тельнике. Спортивные штаны валялись на столе. Проводница была полностью в форме, даже в туфлях, лишь рубашка была расстегнута по пояс, и оттуда выпирала, белея в полутьме, туго стянутая бюстгальтером внушительная грудь с одиноко торчавшим обнаженным соском. Как раз в ложбинку между этими двумя монументальными частями женского тела и был воткнут нос нашего решительного матроса. Оба они спали, тесно прижавшись друг к другу, грудь, заполнившая нос моряка, мешала ему дышать, и, ворочая ноздрями в тесной ложбине, он издавал странные звуки, напоминавшие визгливые и прерывистые гудки какого-то сумасшедшего буксира. Проводница же, обхватив шею «насильника», с каждой его попыткой высвободить голову для дыхания, сильнее его прижимала к себе, отчего эти звуки на мгновенья приглушались, и в этот момент моряк начинал дергать ногой и постукивать по висящим на вешалке вещам. Дерганья матроса приводили к тому, что сосок начинал тереться о небритую щеку воен-мора, проводнице становилось щекотно, она ослабевала хватку, и все ненадолго прекращалось. Каждый такой цикл повторялся через секунд тридцать, и в совокупности со стуком колес создавал негромкую, но ужасно интересную комбинацию звуков. Вероятно, моряк, затащив проводницу в купе и завалив ее, не успел снять спортивные штаны, как его властно повлекло в глубокий хмельной сон. Отпускать такое богатство он не хотел, и уснул, плотно охватив пышные телеса дамы. Сама же проводница, видимо, не желая поднимать шум, решила просто убаюкать наглеца, а уж потом высвободиться из его крепких объятий, да так старалась, что уснула и сама.

С большим трудом нам удалось высвободить нашего матроса, при этом не проснулись ни он, ни она. Проводница, потеряв опору, пошарила вокруг и, нащупав подушку, засунула ее не под голову, а куда-то в пах, глубоко вздыхая при этом и приняв такую позу, что мне неожиданно подумалось, что, будь наш матрос потрезвее, у него бы все получилось. Военмора под руки аккуратно отвели обратно в вагон и сдали товарищам, которые быстренько засунули его на верхнюю полку.

Как только мы разобрались с этим сексуальным героем и вернулись в свой вагон, подоспела следующая проводница с просьбой утихомирить уже молодых мичманов, которые в ее вагоне как-то слишком громко делились планами предстоящего «сидения» в Северодвинске. Туда я отправился один и порядок навел за пару минут, пообещав разошедшимся мичманя-там, что позову их непосредственного начальника Арнольдыча. Этого они боялись до смерти, так что наведение порядка обошлось вовсе без «крови». Потом был старый и заслуженный старший мичман Джеба, который, основательно приняв на грудь, решил осчастливить весь вагон сольно-хоровым исполнением всех своих любимых народных абхазских песен. С этим пришлось повозиться, но получив твердое обещание от меня выслушать его позднее, в «интимной» обстановке, Джеба по-военному четко разделся и мгновенно уснул.

Затем снова был матрос, теперь уже абсолютно трезвый, но сильно повздоривший с абсолютно пьяным мичманом, следующим, что самое интересное, по своим делам в Питер и никакого отношения к нашему экипажу не имевшим. Его пришлось успокаивать силами матросов, с удовольствием выполнивших эту полицейскую миссию. А потом я психанул и, разбудив старпома, потребовал выставить на почетный пост «миротворца» кого-нибудь другого, а сам, не дожидаясь вменяемой реакции от его заспанного тела, отправился к себе в купе. Было уже около полуночи, в купе стоял крепкий запах Стрелова перегара и сопенье спавших боевых товарищей. Я быстро уснул, даже не раздеваясь, так как уже через четыре часа наши вагоны должны были перецепить на станции Кемь, для дальнейшего следования в Архангельск, и у меня была твердая уверенность, что на этом этапе пути обязательно что-то произойдет.

Когда я проснулся, все уже встали, и самым деловым, бодрым и деятельным был Стрел. Причину этой самой его работоспособности я уже знал, и не ошибся. Стрел проснулся раньше всех, извлек из загашника шильницу, и пока никто не проснулся, основательно из нее хлебнул. После чего «пришел в себя» окончательно и, как только состав причалил к перрону Кеми, развил бешеную деятельность. С бодуна ему показалось, что мы уже подъезжаем к Северодвинску, и он, облачившись в шинель, начал срочно будить всех, и выгонять строиться на перрон. Народ, кто в таком же состоянии, а кто и в нормальном, спросонья ничего не понимал. Но подкоркой головного мозга оставаясь военными людьми, все, как тараканы, полезли на перрон, причем со всем багажом и походным скарбом. Туда же выперся даже «маленький» старпом, спавший беспробудно от самого Мурманска. А «большой» старпом, которого тоже захватила всепоглощающая и очень напористая деятельность Стрела, даже покрикивал на тех, кто слишком медленно покидал вагоны.

В итоге, когда выяснилось, что это не конечный пункт, а лишь Кемь, а на ночном перроне нет ничего, кроме одиноко светящегося в темноте ларька с пирожками и монументальной бабушкой внутри, старпом проснулся окончательно и, глупо улыбаясь, дал команду загружаться обратно по вагонам. Все эти наши военные игрища задержали поезд минут на десять, и единственным положительным моментом было то, что мы успели на всякий случай проверить людей по головам, и даже кое-кого наказать.

После всей этой кутерьмы, когда все уже снова были в вагонах, старпом затащил в свое купе Стрела и, пытаясь придать помятому и заспанному лицу неуемную строгость, отчитал его за промах. Стрел обиделся, следствием чего явилось очередное прикладывание к шильнице, а затем он намертво прилип к нашему проводнику, даме лет сорока, из числа тех женщин, про которых говорят, что они мужчин на завтрак едят. Мы все снова попадали спать, а Стрел застрял в служебном купе, поглощая чай и ведя светскую беседу с хозяйкой нашего вагона.

К утру все зашевелились, и выяснилось, что в Кеми нами были забыты два молодых мичмана из БЧ-2, кинувшихся после построения искать ночной магазин для пополнения запасов горячительного. Видимо, лабаз оказался далеко, так как после тщательного осмотра всего состава их тел обнаружено не было. Тем временем Стрел, пока мы спали, откопал где-то бутылку коньяка, шампанского и груду шоколада, коими потчевал нашу проводницу, сам пребывая в состоянии, аналогичном вчерашнему. При этом его мозги совершили очередной кульбит, и теперь он был уверен, что мы едем в Мурманск, а оттуда в отпуск. Его уже никто не разубеждал, даже старпом, а Стрел, ловя всех проходящих мимо служебного купе за рукава, уговаривал, как только высадимся в Мурманске, идти с ним в одно хорошее местечко, в котором дают чудесные чебуреки и свежее пиво. При этом он опять абсолютно не походил на вдрызг пьяного офицера и даже сидел по полной форме одежды при фуражке, разве только без кортика.

За исключением всего этого, оставшаяся часть дороги проходила тихо и мирно. Военнослужащие, еще вчера злостно нарушавшие все возможные воинские уставы и человеческие законы, мирно и негромко приходили в себя, стесняясь поднимать глаза на начальников. Начальники, определившие по итогам ночи козлов отпущения, спускали на них пары, хотя большинство из них даже и не пытались ночью поучаствовать в наведении порядка. Писарь в плацкартном вагоне, распаковав огромную пишущую машинку «Ятрань», во всю выстукивал грозные приказы о наказаниях, а матросы виновато улыбаясь проводницам, помогали убираться им в вагонах. В поезде воцарялся строгий флотский порядок…