Только потом, наверное, недели через две после того, как мы вернулись из похода, на одном из построений на пирсе старшина команды турбинистов старший мичман, ходивший в море еще тогда, когда я писался в штаны, подошел к нам и протянул руку. На огромной ладони лежал простой медный советский пятак с аккуратно пробитой посередине микроскопической дырочкой.
— Вот… Дроссель самопальный пятикопеечный, бл… А сказали бы заранее, что в теплые края идем, может, и не было бы этого геморроя… Холодилка-то вся убитая была. Я перед автономкой всех предупреждал, что в ПЭЖе не заработает, полностью перебирать надо… А мне все лапшу на уши вешали, не идем на юг, не идем… Эх…
И шлепнув почему-то мне на ладонь этот пятак, старшина повернулся и встал в строй…
Я сохранил этот пятак до сих пор. Он лежит у меня в одной из коробок, где я храню никому не нужные мелочи и безделушки, у каждой из которых есть своя, абсолютно неповторимая, история. А вот что бы было, если бы на корабле так и не нашелся этот медный осколок исчезнувшей державы? Да, все равно выкрутились бы…
Мимоходом: Велоэргометрия
Уж не знаю, как ныне дело обстоит, а вот в ветхозаветные советские времена государство своих военных ценило и лелеяло, даже когда они и сами этого не особо хотели. И правильно, на мой взгляд, делало. Человек, как правило, существо безответственное, о своем здоровье думать начинает, только когда подопрет или совсем невмоготу, не раньше, вот государство и брало на себя эту функцию, не обращая внимания, на «хочу — не хочу» со стороны субъектов защиты. И даже штрафовало за невыполнение этого самого «медицинского» долга. Так, в те самые времена, после каждой боевой службы весь экипаж, как один, отправлялся на профот-дых, минимум 20 суток, а как правило, на 24 суток, как с куста. И самое главное: отказаться было никак нельзя, разве только в особых случаях, и только с очень серьезными, документально подтвержденными причинами. А попытаешься увильнуть, то по приезде тебе как миленькому вычтут из зарплаты за тот самый санаторий, который ты проигнорировал. Конечно, можно было взять путевку не в санаторий, а на какую-нибудь турбазу, где через пару-тройку дней неумеренных возлияний договориться с начальником турбазы, чтобы он поставил тебе в командировочном все как положено, и отпустил домой, или еще как-нибудь исхитриться, но по большому счету большинство ехало всегда. Санатории у флота были шикарные, по тем временам. Медобслуживание великолепное. Да и везти можно было всю семью. Сам бесплатно, а семья за 50 % стоимости. Красота, да и только. Атам и зубы бесплатно и качественно подлечат, и проверят всего от пяток, до желудка, и на диету посадят, чтобы лишние автономочные килограммы сбросить. Да мало ли…
В тот год наш экипаж, а точнее — львиную долю офицеров и мичманов, отправили в военно-морской санаторий под Москву, в Солнечногорск. Санаторий этот до последнего времени предназначался для высшего офицерского состава ВМФ, и простых военных туда не пускали. Мы стали вторым экипажем подводной лодки в истории санатория, приехавшим туда массовым заездом, с женами и детьми. Персонал, который запугали перед этим элитарностью и привередливостью приезжающих подводников, отнесся очень и очень ответственно к возложенной на них миссии оздоровления подуставших от глубин моряков и встретили нас по полной программе, начав с общей медицинской диагностики наших истощенных организмов…
Кроме всевозможных осмотров, обмеров, взвешиваний и кардиограмм незаметно затесалась еще одна очень интересная процедура, которую я лично до этого видел только по телевизору и никогда ей не подвергался. Называлась она «велоэргометрия» и, по существу, была совсем не сложная, а даже интересная. Тебя обклеивали датчиками и усаживали на тренажер велосипеда. Потом ты, естественно, начинал с энтузиазмом крутить педали, а доктор посредством обыкновенного тормоза постепенно увеличивал нагрузку. Говорят, что это позволяло проверить не только общее физическое состояние подводника, но и оценить, как функционирует его сердечно-сосудистая система после трехмесячного малоподвижного пребывания под водой. Назначения на все обследования нам раздавали индивидуально, на разное время, чтобы не создавать столпотворения у кабинетов, и я попал одновременно только со своим командиром дивизиона, капитаном 3 ранга Гришиным Святославом Петровичем. Надо сказать, что Петрович мужчиной был заметным, можно даже сказать, русско-былинным. Светловолосый, высокий и крупный, но совсем не толстый красавец, немногословный, с хорошим чувством юмора и по большому счету добрый, как все природные здоровяки. Петрович мог и отпустить оплеуху по затылку, если было за что, но мог и извиниться перед последним лейтенантом, если был не прав. Петрович был моим первым комдивом, и всех остальных, с которыми меня сводила служба, я мог только сравнивать с Петровичем, к сожалению, почти всегда не в лучшую сторону.
Первым это обследование проходил я, и надо сказать, что вышел после него на полусогнутых, со страшной резью во всех мышцах, начиная от брюшного пресса и кончая икрами ног, и вдобавок взмокший, как после кросса. Петрович, который курил только от случая к случаю, всю ав-тономку минимум по два часа тягавший самодельную штангу в трюме 4-го отсека и после этого залпом выпивавший банку сгущенки, снисходительно осмотрел мое трясущееся от пережитого тело и констатировал:
— Слабак ты, Борисыч! Покатался 10 минут, и уже как сопля…
И после этого, расправив богатырские плечи, шагнул в кабинет. Далее у нас обоих был запланирован визит к зубному врачу, и я остался ждать Петровича в кресле рядом с кабинетом, постепенно восстанавливая дхание и успокаивая подергивающиеся от пережитого напряжения руки. Прошло минут пятнадцать, я уже практически вошел в норму, но мой бравый комдив все еще не выходил. Я уже начал беспокоиться, что мы опоздаем к зубному, когда дверь тихонько приоткрылась, и оттуда практически выполз Петрович. Он был словно выжатая тряпка, и тихонько матерился себе под нос. В кресло он практически рухнул, и, с трудом переводя дыхание, поведал, что испытал.
В кабинете Петровича, как и меня, заставили раздеться до трусов и облепили датчиками. За приборы уселся старенький доктор с университетской бородкой, и, поправив очки на носу, предложил начать крутить педали. Петрович, ни капли не сомневающийся в своем здоровье, снисходительно улыбнулся и подналег на педали. На удивление, они стали крутиться крайне неохотно и даже с довольно большими усилиями. Петрович поднажал, и колеса стали медленно, а потом все быстрее раскручиваться. Доктор в это время щелкал приборами, что-то записывал, и, наконец, выждав пару контрольных минут, начал уже внимательно изучать показания.
— Что-то вы, милейший, сачкуете! Показания, извините, словно у девицы-курсистки… Ну-ка поднажмите… А я вам нагрузочки добавлю…
Сравнение с курсисткой Петровичу не понравилось, но он деликатно смолчал, а только приналег на руль и еще сильнее закрутил педали. Они двигались еще труднее. Петрович уже не улыбался, а налегал и налегал на этот псевдовелосипед, который, казалось, с каждым поворотом шел все туже и туже.
— Товарищ офицер, извините, не знаю вашего звания, ну нельзя же быть таким лежебокой! У вас показатели на уровне пятиклассника… Напрягитесь же… — и доктор снова что-то подкрутил на приборе.
Петрович побагровел и напрягся в очередной раз. Светлые мысли о своем физическом совершенстве уже давно покинули его голову. Хотелось только закончить эту пытку так, чтобы не краснеть после. Комдив не считал минуты, ему уже казалось, что он крутит эти чертовы педали не меньше часа. Уже начало сбиваться дыхание, а по спине предательски поползли струйки пота, стекая между лопаток. Но Петрович не сдавался и, сцепив зубы, продолжал вертеть и вертеть их, не снижая взятого темпа, а то и стараясь, насколько возможно, ускориться. Адоктор все бурчал и бурчал что-то, с недовольным видом щелкая рычажками и рассуждая о здоровье всего военно-морского флота в целом. И вот подошел момент, когда комдив внезапно осознал, что еще немного — и он просто остановится по причине полной физической измотанности. Он уже собирался, скомкав гордость, попросить у старикашки-доктора пощады, как вдруг тот сам неожиданно и как-то виновато промямлил: