Между тем жители Праги уже вышли на улицы, спеша кто куда по своим делам. В лавке булочника было подметено; половину прилавка занимали маковые булочки. Местное население очень любит черный мак, но я, глядя на эти булочки, отводила взгляд, потому что темные точки мака живо напоминали мне мышиный помет.

Крепкие полногрудые богемские поселянки в кружевах прошли мимо нас. Их обширные телеса, покрытые шалями, выпирали из платьев, перехваченных поясами, и фартуков, украшенных вышивкой.

Мы проследовали вперед, углубившись в самый центр Старой Богемии, а затем свернули в Йозефов квартал. Место назвали в честь австрийского императора Франца-Иосифа, который несколько десятилетий назад предоставил евреям гетто все гражданские права. Такое великодушие было необычным для Европы, и, возможно, именно по этой причине на этом маленьком пространстве процветало сразу несколько синагог, самая главная из которых, Старо-Новая синагога, стояла у излучины реки Влтавы.

Следуя по многолюдной узкой улочке, Ирен остановилась поблизости от лавки мясника и при свете, падавшем из окна, приступила к дальнейшему изучению своей самодельной карты.

Я уставилась на мясные изделия иностранного производства, на связки жирных колбас: некоторые были темными, как кровь, другие – бледно-розовыми. Неизвестные запахи витали в теплом воздухе лавки, но все перебивал чеснок, заявляя о своем присутствии, словно завиток французского фимиама.

Окружающая обстановка выглядела довольно отвратительной, но Ирен, нахмурившись, разглядывала свою карту, и ее невозможно было чем-то расстроить.

– Если и есть место, вокруг которого объект наших поисков обнаруживает свое присутствие, – пробормотала она, ткнув в бумагу указательным пальцем, затянутым в перчатку, – то это здесь. Иного решения нет и быть не может.

– Как далеко это «здесь»? – поинтересовалась я.

– Всего лишь в двух улицах отсюда.

– Тогда почему бы не сходить и не посмотреть, что там находится? – спросила я.

Ирен с изумлением взглянула на меня.

– Потому что я знаю, что там находится, – сказала она. – Точнее говоря, кто покоится. Ведь я толкую о старинном еврейском кладбище.

Дрожь пробежала по шнуркам моего корсета.

– Такое место мы видели во время нашей прошлой поездки в Прагу, – напомнила я. – Могилы, тысячи могил, громоздящихся одна на другой…

Ирен кивнула:

– Говорят, Голем был создан, а потом погружен в вечный сон на верхнем этаже старой синагоги. Если предположить, что он восстает, чтобы снова погулять по земле, то окрестности такого вот древнего кладбища – самое подходящее место для существ, подобных ему.

– Значит, мы говорим о призраке! – воскликнула я.

Ирен спрятала карту в сумочку.

– Боюсь, о призраке в высшей степени реальном, – мрачно сказала она.

И мы двинулись дальше, имея теперь перед собой одну-единственную цель.

Еврейское кладбище в Праге пользовалось широкой известностью задолго до того, как я впервые увидела его. Я могла бы сказать, что оно печально известно, потому что всякий, глядя на него, лишний раз убеждался в том, что человек приходит в мир и уходит из него, подобно траве. Было видно, что жителям гетто выделили слишком мало земли для погребения своих усопших. Многие десятилетия и века могилы сооружали одну над другой, и захоронения, уходя в землю все глубже и глубже, приняли в себя до дюжины постояльцев. Надгробия теснили друг друга, словно кривые зубы. В результате мертвые будто бы вырывались из предназначенных им пространств длиной шесть и шириной два фута, толкали и накреняли могильные камни, образуя целый город мертвых, где жители, пихая друг друга локтями, боролись за «жизненное» пространство, и повесть о том, как бесчеловечны люди не только на этом, но на том свете, была скорбной, бесконечной и причудливой.

Но среди всеобщего хаоса, среди жалких, но почитаемых и трогательных мемориалов особняком стоял один, твердый, прямой и равнодушный к толкотне, царящей вокруг него. То была могила рабби Лёва Бецалеля, которого считают создателем Голема.

Ирен указала мне на это впечатляющее каменное сооружение во время нашего предыдущего посещения старой Праги. Сейчас мы снова стояли перед ним, еще более объятые благоговением перед властью легенды о Големе. Я, во всяком случае, почти трепетала. Что до Ирен, то никогда нельзя сказать наверняка, о чем она думает, потому что актрисы прекрасно умеют скрывать свои чувства, если пожелают.

– Когда мы были здесь в последний раз, Нелл, я упомянула о том, что по сей день люди оставляют записки на могиле рабби Лёва, прося его о том или ином благодеянии. Тебе это ни о чем не говорит?

– Говорит: о том, что источники надежды вечны.

– Кроме того, что каждый из нас нуждается в доброте, не грех лишний раз обернуться назад и поразмыслить о том, что все мы смертны, – промолвила Ирен.

Я задумалась.

– Могила рабби – своего рода почтовый ящик между живыми и мертвыми, – наконец сказала я.

– Вот именно! И разве мы можем ограничивать общение между живыми и мертвыми? Или между живыми… и живыми!

Я обернулась, чтобы вглядеться в торжествующее лицо своей подруги.

– Здесь центр, куда стекаются все послания, ты это имеешь в виду? – спросила я.

Ирен медленно кивнула.

– Давай заглянем в какую-нибудь записку, оставленную недавно, – предложила она.

– Ирен… ведь это же кощунство – обращаться так легкомысленно с мертвыми и с надеждами живых! – воскликнула я. – И разве это не вторжение в частную жизнь?

Ирен твердо сжала губы:

– Иногда следует вторгаться в частную жизнь и не останавливаться перед кощунством, чтобы добраться до истины.

Мы вместе пошли к могиле. Камень оказался чуть выше нашего роста.

Приблизившись, мы увидели там и сям белые листочки бумаги, прижатые к земле увесистыми камнями.

– Эти просители верят, что рабби сам прочтет их послания, – заметила я. – Не будем разрушать их ожидания!

– А если под прикрытием имени рабби совершается зло? – немедленно ответила Ирен. – Разве не наша обязанность – обнаружить и пресечь его в корне?

– Так-то оно так, но ты ни в чем не можешь быть уверена до тех пор, пока не взломаешь склеп.

– Что ты сказала?

– Ты слышала, что я сказала.

– Да, но какое слово ты сейчас употребила? – настаивала Ирен.

– Ты про взлом?

– Звучит в высшей степени эффектно, Нелл, но я говорю про другое слово, мелодраматичное на диво.

Я наконец сообразила:

– Склеп?

– Оно самое! Склеп! Это слово напоминает о пирамидах и мумиях фараонов, говорящих в́оронах, зловещем тумане и божественно-декадентских мечтаниях мистера Эдгара Алана По. Склеп! И все же это не склеп, Нелл, это надгробный камень. Почему же ты назвала его именно так?

– Сама не знаю… Он похож… на склеп.

– А чем склеп отличается от надгробного камня?

– Не имею понятия! Полагаю… в склеп можно войти, а в надгробный камень нет.

– Ах! – восторженно воскликнула Ирен. – Как просто! И как ясно!

– Прошу прощения? – Я не имела понятия, чему так радуется моя подруга.

– Ты ни у кого не должна просить прощения, и меньше всего у рабби Лёва, чью могилу только что уберегла от подлого надругательства.

– Я?

– Именно ты. Я была готова вскрыть и прочесть каждое послание, оставленное на поверхности надгробия. Но сейчас вижу, что подобные действия ничем не оправданы.

– Хотелось бы надеяться, что это так.

– Да погоди ты, все намного проще. Мы должны вернуться сюда, как ты изволила выразиться, Нелл, при свете луны и вскрыть могилу!

Глава двадцать седьмая

Достойно королевы

Мы вернулись в отель «Европа», решив, что с планом Ирен по осквернению могилы рабби нужно подождать: в стане наших союзников назрела катастрофа.

Во-первых, дворецкий остановил нас в коридоре со срочным сообщением: нам следует немедленно отправиться в комнату Годфри. Такого рода новости не оставляли времени для нашего обычного неторопливого восхождения по лестницам.