Заметив блеснувшую золотым цепочку, папа разгреб кучу и извлек кулон с прозрачным фиолетовым камнем. До карманов под карабасовским обмундированием ему было не добраться, и папа нацепил неожиданную находку на шею.

Закончив осмотр гнезда, папа наконец занялся высвобождением шнура, который каким-то чудом оказался обмотан вокруг ножки складного стула.

Папа быстро сложил учебники в две стопки и побросал за них глобусы. Порядок или, скорее, то, что могло сойти за порядок в этом помещении, был восстановлен. Папа отряхнулся и спустился к завхозу.

— Глядите, что я там нашел в гнезде, — сказал он и начал снимать с шеи кулон. — Кто-то потерял, а она сперла.

— Не-не! Вы лучше отдайте это классному руководителю. А мне не надо. Меня эта ворона и так не любит. Еще найдет по запаху. Будет мстить. Она ко мне уже залетала, — он вздохнул от неприятного воспоминания.

— Хорошо, — папа засунул кулон обратно за пазуху. С кулоном он чувствовал себя сиротой-переростком, которому родители, перед тем как подкинуть в приют, надели на шею медальон, чтобы потом опознать по нему. — Спасибо за магнитофон.

— Да не за что.

— Ну, до свидания.

Папа повернулся, чтобы уйти.

— Один деликатный вопрос, — сказал завхоз. — А вы случайно не знаете, как этот дискофон включается?

— Ну, кто тут у вас звукооператор? — спросил папа, поставив магнитофон на сцену.

— Сверчок! — сказал подскочивший Костик.

— Это который в Турции?

— Ага. Хотите, я за него буду? Я все знаю!

Костик щелкнул кнопкой, вытащил выпрыгнувшую кассету и дал ее папе.

На засаленной кассете выцветшим красным фломастером было написано «5-й «Б», «Золотой ключик», 1998».

Папа перевернул кассету. На обратной стороне значилось: «Гражданская оборона» «Армагеддон-попс».

— Раритет, — уважительно сказал папа.

— Нужно только включать и выключать. Сначала музыка для вступления. Потом музыка для танца кукол. И так далее.

— А он мощный? — папа с сомнением посмотрел на допотопный аппарат. — Мне кажется, он и при жизни-то не отличался особой громкостью. Нас задние ряды услышат?

— Так он же к колонкам подключается. Я всё-всё знаю!

— Ну ладно. Действуй тогда. Главное — не включи по ошибке другую сторону, — предупредил папа.

Костик оттащил магнитофон за декорации, и вскоре куклы уже танцевали свой незатейливый менуэт. Танец заключался в том, что куклы небольшими рывками поднимали руки на уровень носа, затем так же медленно их опускали, поворачивались на 90 градусов и повторяли все по новой.

Несмотря на четкий ритм мелодии, часть кукол умудрилась закончить танец гораздо раньше остальных. Причем некоторые из этих самых быстрых марионеток стали терпеливо поджидать отставших, а некоторые продолжили вращения. И это, конечно, привело к тому, что кое-кто из поджидавших не удержался и тоже начал танец по второму кругу. Но тут, к счастью, музыка закончилась.

— Замечательно, замечательно, — сказал папа, который не слишком внимательно следил за происходящим на сцене, поскольку был занят тем, что волновался.

Папа нервно жевал бороду из мишуры, повторяя про себя: «Дурацкая деревяшка, ты помешал представлению моей прекрасной комедии». Это была его первая реплика. К своему стыду, папа вдруг занервничал.

Единственный раз папа выходил на подмостки любительского театра, когда учился в шестом классе. Тогда ему пришлось изображать Третьего путника из инсценировки стихотворения про бревно, которое лежало на дороге и всем мешало. Бутафорского бревна, само собой, в школе не нашлось, и его заменили на черенок лопаты, что несколько снижало пафос постановки. Роль Третьего путника была без слов. Пока чтец декламировал немного обидные строки: «…Он с виду был и хил и мал. Он молча скинул полушубок и в сторону бревно убрал», юный папа скидывал с плеча куртку и играючи убирал с пути пустяковое препятствие.

Кроме вполне объяснимого актерского мандража папу беспокоило еще и то, что в конце сцены он по сценарию должен был взвалить Буратино на плечи, утащить в свое логово, располагавшееся в трех метрах левее, и подвесить там на крюк. Нет, папа уже не был хил и мал. Загвоздка заключалась в другом. В прошлом году врач запретил поднимать ему всё, что весит больше, чем «ну, допустим, вот этот пакет», — как сказал доктор, принимая от папы в подарок за вылеченную спину шампанское и коробку шоколадных конфет. Теперь папа всегда носил с собой обезболивающие таблетки, которые, впрочем, никогда не пил, поскольку после них ему очень хотелось спать.

С тех пор каждое утро, вдевая руки в лямки Сониного портфеля, папа привычно ворчал: «Когда-нибудь вам назначат дополнительный урок, и лишний учебник станет той соломинкой, которая сломает верблюду спину». По папиной прикидке Буратино весил минимум как пять под завязку набитых портфелей. А папа и так уже сегодня рискнул и оттащил тяжеленную бутыль с водой для кулера в кабинет директрисе. Вспоминая об этом, позвоночник все еще недовольно поскрипывал.

И хотя катать Дениса на плечах папа отказался сразу, как только прочитал об этом силовом упражнении в тексте пьесы, совсем отвертеться от подъема живого груза он не мог. Подвешивание Буратино на крюк было главным спецэффектом спектакля. Специально для этого трюка Виктор Геннадьевич соорудил из двух ремней и железного кольца хитрую подпругу, которая сейчас обтягивала грудь и спину Дениса. Причем подрыгать ножками в воздухе Буратино должен был дважды. Второй раз он попадал на крюк, точнее — на сучок, когда его подвешивали на дерево Базилио и лиса Алиса. Но вешать Буратино (под покровом выключенного освещения на сцене) нужно было опять же папе. Он же должен был подтащить к крюку и само дерево.

— Давай минимизируем возможный вред моему хрупкому позвоночнику, — безапелляционно предложил папа. — На репетиции ты просто постоишь под крюком. Но мы будем считать, что ты висишь. А уж на спектакле, ладно, поподнимаю тебя.

На том и порешили.

— Дядя Леша!

— Папа!

Папа вздрогнул, выплюнул бороду и, топая ногами, вышел к столпившимся вокруг Буратино куклам.

— Дурацкая деревяшка! — проревел он, сам удивившись звериным звукам, раздавшимся изо рта. — Ты помешал моей замечательной комедии!

Текст оказался немного перевран, но в целом папа был доволен своей игрой.

4

Одинокие, но бурные аплодисменты Семена Семеновича возвестили о конце репетиции.

— Вы это сделали! — радостно заухал он с места во втором ряду, с которого вальяжно наблюдал за мучительным прогоном спектакля. — Теперь вам всего-то и осталось, что напрячься и сделать это еще раз!

Папа утер бородой потный лоб и сел на край сцены, свесив ноги.

— А вообще как это было со стороны?

— Сойдет для сельской местности. Если вас позовут туда с гастролями. Хе-хе!

— Совсем плохо, да?

— Да нормально! Ну, за исключением некоторых моментов.

— Ты про Артемонов?

— Да нет, с ними как раз все в ажуре.

— Вот и мне так кажется.

Когда репетиция добралась до момента первого появления пуделя, на сцену выскочили сразу два Артемона. Оба тащили стулья. Сережа волок обычный деревянный от парты, а Миша — вертящийся для пианино. По задумке, Артемон должен был принести стул из домика Мальвины, чтобы, ступив на него, подвешенный Буратино без посторонней помощи смог спуститься с дерева.

Братья достигли Буратино одновременно. Каждый подставил свой стул под одну из ног Дениса. Буратино не пошевелился, ожидая указаний режиссера. Ерохины обернулись и выжидательно посмотрели на папу. Папа устало махнул рукой:

— Чувствуйте себя как дома.

Услышав это пожелание, Миша тут же отвесил Сереже подзатыльник. Сережа прыгнул на Мишу, и братья покатились по сцене.

— Ура! — закричал Костик. — Собачьи бои! Ставлю на кучерявого!

— Прекратите! — скомандовал папа.