Но приблизиться к реке не позволил огонь. Слева громыхали на мосту танки, слышался топот ног, раздавались выстрелы.

— Пляшечник, где ты? Коновалов, Руднев, где вы, отзовитесь!

А Пляшечник лежал в заливчике, уткнувшись носом в осоку… Когда прыгнул он с кручи в Трубеж, нагнали его две пули. Вынырнул он, а ноги не слушаются. Поплыл Пляшечник на одних руках по течению.

«Пусть ребята уходят… Не буду им обузой…» — и не откликнулся старшина, не позвал на помощь товарищей.

— Пля-шеч-ник!

Пулеметные очереди…

— Ко-но-ва-лов!

Орудийные залпы…

Комдив с девятью бойцами ушел в лес. Трубежские болота поглотили маленький отряд. В полночь Мажирин решил сделать привал. Он разрезал буханку на равные порции, но усталые люди даже не притронулись к хлебу. Они сбились, как овцы, в кучу и заснули на полянке, окруженной старыми дубами.

Только в полдень проснулись воины, разбуженные ярким солнцем, и сразу после крепкого сна не могли понять, где они и что с ними приключилось. Озноб давно прошел, и теперь по всему телу разливалось приятное убаюкивающее тепло. Солнце и ветер высушили мокрые шинели и плащ-палатки. Съев по куску хлеба, бойцы набросились на красные ягоды шиповника. Потом почистили оружие, привели в порядок одежду и вечером выстроились на полянке.

— Идем на родной Восток, ребята. Выше голову! С нами верные союзники: ночь, компас и карта, — сказал перед походом комдив.

Марш по лесам, по оврагам, по тропкам. Марш, марш. С рассветом отряд исчезал в перелесках или укрывался в копнах сена вдали от больших сел и проезжих дорог. И только на окраине глухого хуторка комдив обычно сам тихонько стучал в дверь. И она открывалась. Всплескивали руками женщины, встречая бородатых, забрызганных грязью бойцов, и, пригорюнившись, кончиком платка вытирали слезы.

— А скажіть, хлопці, ви, часом, Пилипа Хмелька не знаете?

— Нет, такого не знаем.

— А Сашка Маловічка не було з вами?

— Нет, такого не было.

На столе появлялся хлеб, вареная картошка, сало и лук. Гостеприимная хозяйка лезла в погреб и доставала кринку молока:

— Їжте, синки.

И только однажды под Люботином в ответ на стук зашипел злобный голос:

— Что, опять окруженцы? Шляетесь… Носит вас черт по ночам… Бросайте оружие. Идите к немецкому коменданту. Все равно Москва пала.

— Это ты пал, холуй, низко пал! Ты ползучей гадиной извиваешься под фашистским каблуком. А Москва стоит и стоять будет!

От дачной люботинской местности до Харькова всего двадцать пять километров. И подступы хорошие к городу: леса, овраги. Есть где укрыться и уйти от погони. Одна беда — голодно. Ночью на марше Мажирину приходится обходить даже маленькие хутора: они забиты немецкими обозами, резервными частями, складами, ремонтными мастерскими и лазаретами. На всех перекрестках шлагбаумы, патрули. Появились кавалерийские разъезды и разгуливают по дорогам. На фоне утренней зари и тлеющего заката скользят белые, как призраки, лошади и всадники в зеленых шинелях. По всему чувствуется близость переднего края, дыхание фронта.

«В чьих руках Харьков? Взят немцами или нет? Не гремит ли артиллерия?» — прислушивается на марше Мажирин.

Посматривают с высоток на восток бойцы. Может быть, там вспыхнут зарницы — вестницы боя? Нет, не видно всполохов.

Миновав Синолицевку, отряд углубился в Холодногорский лес. В пути съедены последние корочки хлеба. С каждым километром тяжелеет шаг. От голода и усталости притупился слух, в глазах плавают огненные круги.

С большими передышками поднялись хмурые бойцы на лесную высотку, приспособленную к круговой обороне. Стреляные медные гильзы винтовочных патронов слегка почернели и стали похожими на притаившихся в траве шершней. На песчаном пятачке шелест плащ-палаток помешал комдиву уловить какой-то далекий звук.

— Кажется, что-то послышалось.

Все притихли. С востока долетел слабый звук, словно лопнула в заревой полосе стеклянная бутыль. Бойцы переглянулись.

— Это рвутся бризантные гранаты. Фронт близко!

Шапки, фуражки, пилотки полетели вверх.

— Фронт совсем близко! — повторяли бойцы слова комдива и от радости пританцовывали на высотке.

Впервые за весь трехнедельный поход комдив нарушил установленный им распорядок. Вместо дневного привала — марш. Все смелей и все вперед, к утренней заре, на Харьков! Наконец-то близка линия фронта. В заре ворчание грома. Даль отзывается ударами батарей. Горизонт живет, он весь в дымках и не кажется больше таким гнетущим, молчаливо однообразным, с унылыми перелесками и холодными холмами, с низким серым небом. Даль раздвинулась, посветлела, и само небо стало совсем другим — глубоким и синим.

Бойцы шагают на голос боя. Только в полдень остановились возле шиповника, обнесли куст и снова в путь. Короткий привал у лесной криницы, и опять в дорогу.

— Харьков! Харьков!

Девять вооруженных бойцов во главе с командиром дивизии вышли на опушку леса и долго молча смотрели с Холодной горы на большой город.

Бинокль приблизил знакомые окраины: Новоселовку, Основу, Качановку… Мажирин служил в Харькове, здесь он когда-то командовал полком. Заиковку он узнал по серо-зеленой Трехсвятительской церкви и красной пожарной каланче… Центр — по Николаевскому собору с одиноким золотистым куполом.

С юга на восток и дальше на север продолжала разворачиваться панорама города. Но весь облик рабочего Харькова был чужим. В заводских районах мертвый частокол труб. А на площади Тевелева — пожары. Дым над крылатой громадой Госпрома. Солнечные лучи не поблескивают и не отражаются в его окнах. Не слышно паровозных гудков на Южном вокзале. Не спешат к нему и не позванивают трамваи. Некогда шумные улицы безлюдны, каменное безмолвие.

Устало опустились бойцы на землю.

«Голод не тетка», — подумал комдив и неожиданно принял отчаянное решение. Оно возникло сразу, и, чтобы покончить в душе с колебанием, Мажирин сказал:

— Мы привыкли рисковать, ребята, рискнем еще раз… Синокип пойдет со мной в Харьков, мы достанем продукты. Я служил в этом городе, у меня есть хорошие знакомые. Я думаю, не все они успели выехать.

— Это опасно, не ходите в город, товарищ комдив. Вас там схватят. Мы отдохнем и как-нибудь справимся с голодухой, — зашумели бойцы.

— Слушайте приказ. — Мажирин достал из кармана потертую карту. — Запомните, товарищи, город обходить только с южной стороны. — И он указал рукой на местность. — Смотрите, на юге ни одного разрыва, там брешь! Завтра утром мы должны встретиться вот в этой роще за железнодорожной будкой и перейти линию фронта. — Комдив вручил карту рыжебородому сержанту и усмехнулся: — А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. Ну, сын, давай поменяемся, я тебе дам полковничью шинель, а ты мне крестьянскую свитку. — Комдив накинул на плечи латаную-перелатанную одежонку. — Хороша свитка… Для визита в город подойдет.

Такую же свитку вместо шинели надел и лейтенант Сергей Синокип. Видя, что решение принято окончательно и бесповоротно, бойцы принялись собирать своих командиров в дорогу. Они дали им по «лимонке» и по запасной обойме к пистолетам ТТ.

Западная окраина Холодной горы была превращена защитниками Харькова в настоящую полевую крепость. Ряды колючей проволоки, окопы, блиндажи, траншеи, глубокий противотанковый ров. Каждый оставленный войсками узел обороны напоминал разрытый степной курган.

Тихо на Холодной горе. На улицах не было даже одиноких прохожих. В недоброй, чутко настороженной тишине одноэтажные домики словно отодвинулись от узких тротуаров и ушли в глубь палисадников. Ставни закрыты наглухо. Калитки на крючках.

По безлюдной улице комдив с лейтенантом спустились к мелководной Лопани, одетой в серый гранит и совершенно зеленой от нечистот и застоя. Под ногами проскрипел подвесной пешеходный мостик, и комдив с лейтенантом юркнули в подворотню. Здесь они осмотрелись и постучали в приоткрытую дверь.