Комиссар дышит на озябшие руки и переползает на новое место. Там, где он лежал, гнилой камыш прогнулся и выступила жижа.
— Ты слышишь, Федор, я засек время… Семьдесят пять минут обстреливают нас танки… И моторы работают на полную мощность…
— Мотор тоже оружие, на психику действует…
Ответ комдива звучит так громко, что даже на соседних островках оглядываются курсанты. У самого берега Коровкин прижимает к уху ладонь, словно спрашивает: «Что-что?» Мажирин подает ему знак: «Иди вперед. Все в порядке». И сам невольно усмехается. Над озером тишина, а он гремит, как гром.
— Немцы что-то задумали, Федор… Давай воспользуемся затишьем и уйдем за Трубеж в болотистые леса, — предлагает Коновалов.
— Заманчиво отцепиться от такого дьявола. Но за нами следят. Если мы выйдем из озера, нас нагонят и гусеницами раздавят.
— Надо до вечера держаться за каждую камышинку, — советует Руднев.
— Только так, — соглашается комдив. — Наша крепость — болото.
— Коровкин спешит к нам. Что-то дозоры заметили, — приподнимается на локтях комиссар.
Тишина. Задорными петушками бегут волны к плавучим островкам. Поскрипывают на ветру переломленные пулями камыши.
— Товарищ комдив, из села вышла пехота. К озеру приближаются цепи немецких автоматчиков численностью до батальона, — приносит новую тревожную весть Коровкин.
— У фашистов налаживается взаимодействие, — замечает комдив. Он становится на колени и прижимает к глазам бинокль.
Цепи автоматчиков поравнялись с танками. Пехотинцы топчутся возле машин, курят, а их командиры разговаривают с танкистами, показывают руками на озеро, стараются выяснить боевую обстановку. Минут через десять по команде какого-то пехотного начальника цепи выстраиваются. С каждым шагом автоматчики пригибаются все ниже и ниже: идут они так, словно в лицо им бьет ураганный ветер.
— Это опасно, — шепчет Мажирин Коновалову и громко обращается к настороженным курсантам: — Приготовиться. Ребята, патроны беречь. Бить только в упор, наверняка.
— Ого, много их высыпало на луг. — Комиссар старательно дышит на озябшие руки.
Из-за копны сена показывается в черном плаще немецкий офицер и, к удивлению комдива, на чистом русском языке кричит в рупор:
— Полковник Мажирин! Мы уважаем храбрых солдат. Германское командование предлагает вам капитулировать на весьма почетных условиях: сложите оружие — и вы получите свободу, всех отпустим домой. Даем пять минут на размышление. Сдавайтесь! Иначе смерть в болоте.
— Кончай балаган, фашистская морда! — хором гремит на левом фланге второй взвод.
Черный плащ реет на ветру, приближается к озеру. Немец кричит уже охрипшим голосом:
— Храбрые русские солдаты, вы обмануты полковником Мажириным и красными комиссарами. Штык в землю!
— У нас земли нет, ослеп, собака, что ли! — хором гремит в центре первый взвод.
— Я тебе покажу «штык в землю»… Товарищ комдив, разрешите снять черного ворона, — просит Пляшечник.
— Разрешаю. Давай, старшина, ставь точку.
Пляшечник старательно прицеливается и дает короткую пулеметную очередь. Фашистский агитатор падает в осоку. На рыжей траве чернеет пятно.
Тридцать танковых пушек и шестьдесят пулеметов выплевывают пламя. Немецкая пехота, строча из автоматов, быстрым шагом приближается к озеру.
Пулеметчики посматривают на комдива.
— Пора?!
Все понятно без слов. Взмах руки — огонь!
Короткими очередями бьют два станковых пулемета. Курсанты встречают серо-зеленые цепи залповым огнем. За камышами, на болотистом лугу, крики, стоны, шум. Немецкие автоматчики топчутся на месте. Звучат резкие команды. Но серо-зеленые цепи дрогнули, они откатываются к танкам. Автоматчики прячутся за броню.
Из люков выглядывают черные шлемы. Теперь танкисты, о чем-то расспрашивая пехотинцев, показывают флажками на озеро.
«Надо менять позицию», — следя за жестами немцев, решает комдив.
Курсантам неохота покидать насиженные места. Они с таким трудом устроились на плавучих островках, строго соблюдая равновесие, приспособились к ним, и вот снова приходится лезть по горло в студеную воду. Но что поделаешь? Хочешь жить — быстрей вперед. Приказ комдива: прижаться к берегу, уйти в камышовые заросли.
Последними снялись с плавучих островков пулеметные расчеты. И вовремя! Только они подтянули станкачи к берегу, как на всех островках зелеными светляками замелькали трассирующие пули и черными стружками посыпался в воду гнилой камыш.
После залпа танковых пушек над лугом взвились ракеты. По ветру потянулась серая паутина дыма, и в камышовых зарослях, сверкнув зелеными волчьими глазами, рассыпались и пропали искры.
Каким-то отголоском дальнего грома кажется Мажирину прерывистый рокот моторов. Он возникает на краю неба, там, где сгущаются дождевые тучи. Звук быстро приближается. Небо звенит. Над лугом, над озером сухой металлический гул.
— «Юнкерсы»!
— Они заходят на бомбежку… Заходят…
К озеру тянется пепельно-желтая цепь стонущих от тяжелого груза бомбардировщиков. И в эту минуту на выручку окруженным приходит ветер. Он меняет направление, дует с юга на север. Сильный воздушный поток подхватывает над верхушками горящих стогов плотные облака дыма, на топком лугу превращает их в серые отары и гонит в камыши, на отмели, на плавучие островки.
Резкий свист рассекает воздух. От бомбового удара тяжело дышит трясина. Слышно, как выворачивается болотное нутро: «Чуф-чуф-чуф…»
Но многие бомбы не разрываются. Смертоносные заряды засасываются илом. А когда в трясине раздается взрыв, из ее глубин выпрыгивает черно-бурый разъяренный бык и подставляет зазубренным осколкам свои косматые бока. И стальные осколки теряют силу.
«Юнкерсы» сбрасывают гигантские сигары. Мажирин видит, как в дымном воздухе сигары медленно переворачиваются и с воем падают в озеро. Взлетают высокие фонтаны воды. Все озеро усеяно косяками глушеной плотвы, будто облетели лепестки каких-то диковинных цветов. Серебристые рыбешки плавают на боку, бессильно шевеля красноватыми плавниками.
Сбросив сотню бомб, «юнкерсы» берут курс на запад, а на смену им появляются воздушные охотники «мессершмитты». Низко посвистывая над лугом, четыре истребителя вихрем заходят на штурмовку. Зеленые, красные трассы пуль, рой светляков в камышах.
Сколько минут может длиться штурмовка? Пять, десять? А комдиву кажется, что прошла целая вечность. Тело сжато в комок, нервы напряжены. Ему даже не верится, что «мессершмитты» рванулись вверх и ушли. В ушах все еще стоит свист, а перед глазами роятся трассирующие пули. Мажирин, выбираясь из болотной грязищи, ползет на локтях к берегу.
— Комиссар, ты жив?
— Водяным пристроился под корягой.
— Не ранен?
— Нет, Федор, целехонек, а вот Рудневу перевязал руку.
— Коровкин!
— Я здесь, товарищ комдив!
— Надо выяснить наши потери.
Дорого обошлась курсантской роте штурмовка «мессеров» — двадцать пять убитых, десять раненых. Павших в бою положили в бомбовые воронки. Минутой молчания почтили память погибших товарищей, а потом бесшумно заработали саперные лопатки.
— Русский зольдат, здафайся! — горланят на весь луг немецкие танкисты и машут над башнями танков белыми флажками. — Жить будешь, кушать будешь.
Камыши молчат.
Из-за танков вначале очень робко, а потом все смелей и смелей начинают выходить немецкие пехотинцы и подбирать на лугу раненых, складывать в кучу убитых.
— Огня не открывать! — передает по цепи Коровкин приказ комдива.
Пляшечник колдует и дрожит над пулеметной лентой: осталось тридцать патронов. У стрелков дела еще хуже. Они утопили в магазинных коробках последние обоймы.
Мажирин с надеждой посматривает на темнеющий горизонт. Тучи, тучи и тучи. Туман затягивает землю и небо. В мучительном ожидании вечера нужна выдержка. Комдив чувствует по себе, как тяжело курсантам. Его долго пронизывала дрожь, а теперь бьет лихорадка, да так, что зуб на зуб не попадает. От липкой грязи и студеной воды совершенно окоченели ноги и так сильно хватает за руки судорога, что порой невозможно нажать пальцем на спусковой крючок. Но что это? Обман слуха или действительно собачий лай? Как назло, расшумелись волны, хлюпают, пенятся у берега. Но все-таки ветер доносит отдаленный собачий лай. Овчарки! Последняя генеральная проческа камышей. «Все к бою!» — хочет подать команду Мажирин. Но из горла вырывается какой-то хриплый звук. Сильный озноб проходит по всему телу.