На стук вышла молодая женщина. Взглянув на них, она побледнела.

— Боже мой, через тридцать минут наступит комендантский час… Заходите… Не бойтесь… Я — жена командира Красной Армии, запоздала выехать. Я вижу, вы давно не ели, товарищи. — Хозяйка полезла в духовку, поставила на стол кастрюлю свежего, вкусно пахнущего борща. — Это все, что есть. Кушайте, пожалуйста. Вы давно в городе? — допытывалась хозяйка.

— Только вошли.

— Вы, конечно, не знаете о том, что существует комендантский час?

— Нет, не знаем.

— А ведь если задержат на улице после шести часов вечера и у человека не окажется пропуска — виселица.

— Строгости какие, — проглатывая последнюю ложку борща и, наконец, насытившись вдоволь, улыбнулся кончиками губ Синокип.

— Я вижу, вы храбрые люди, но зачем же так рисковать? — Она поставила на кафельную плитку пустую кастрюлю и продолжала: — В этой квартире вам нельзя оставаться. Сосед — предатель, продался фашистам и верно им служит. Через два часа гадина вернется с работы и может заглянуть сюда. Все проверяет, собачья шкура, так и нюхает. А сейчас должен появиться мой сынок — Павлик. Он вас отведет в школу. Она пустует. Там переночуете. А завтра утром за вами зайдет один старик. Это преданный Советской власти человек, бывший рабочий ХПЗ. Ему можете смело довериться. Он проведет вас туда, куда скажете. В школе спите спокойно. Фашисты расположились в центре и на нашей скромной улице, слава богу, редко появляются. Только по ночам конные дозоры проскакивают.

В коридоре кто-то вихрем взлетел по лестнице. Дверь скрипнула, и на пороге вырос чернобровый, с быстрыми глазенками подросток.

— Здравствуйте, — сказал он, останавливаясь посреди комнаты и с любопытством посматривая на незнакомцев.

— Павлик, этим товарищам надо помочь. Проведи их, пожалуйста, в школьное здание, но только так, чтобы никто не заметил.

— Все ясно, мама. Я помогу. Пошли, товарищи.

Мальчик оказался осторожным проводником. Он повел своих подопечных вдоль глухой стены кирпичного дома и в конце грязного двора укрыл в старом сарае. Павлик бесшумно отодвинул доску, и все очутились в сумрачном сквере. Высокие голые тополя окружали каменное здание школы.

— Вот мы и пришли, — поднимаясь по лестнице на третий этаж, сказал Павлик. — Лучше всего в седьмой «Г», там теплей будет, все стекла целы.

Седьмой «Г» оказался на удивление образцовым классом, с аккуратно расставленными партами. Казалось, ученики только что вышли на переменку. Какая-то формула белела на черной доске и напоминала о неоконченном уроке.

— Если бы прежняя жизнь сейчас вернулась… Вот, честное слово, я бы все, даже нелюбимые формулы назубок выучил, — сказал Павлик, садясь за парту. — Эхма… В родном классе один-одинешенек… Ни Шурки, ни Сеньки, ни Петьки… никого, все выехали… Тяжело мне… родная улица стала чужой. Иду — каждый камень под ногой узнаю, а улица не та. Друзей моих нет. — Он шмыгнул носом и, чтобы расстаться с невеселыми воспоминаниями, порывисто встал. — Я пойду. Вы тут спокойно спите. Мы вас охранять будем. В темноте тихо скрипнула дверь.

— Спать, спать, спать, — сказал Мажирин, поглядывая в темное окно.

— А куда мы завтра пойдем, товарищ комдив?

— Есть адресок… На Конную площадь двинем. Там жил мой старый приятель, директор завода. У него в тихом переулке домик свой, а в саду погреб. Нет, брат, «погреб» — не то слово. Не углубленное в землю помещение, а земной рай. Войдешь в него — кругом кадки с помидорами, с огурцами, с капустой. Мочеными яблоками пахнет. Окорока висят. Отлично хозяйничала Наталья Мироновна, жена моего приятеля.

— Это сон…

— Друзья, конечно, выехали, но в доме-то кто-нибудь остался. Это, Синокип, верный адресок, там мы достанем для наших ребят продукты и — на восток…

Они легли на полу. Синокип вскоре тихонько стал похрапывать. Мажирин ворочался, не мог уснуть. В щели врывался ветер и гулял по классу. Подозрительно поскрипывали двери, и комдив хватался за пистолет. Под утро ему приснился заветный погреб. Большие булыжники серыми собаками лежали на круглых дубовых крышках. Он долго возился с камнями, но так и не сдвинул их с места.

Мажирина разбудили шаги. Он тотчас вскочил. Поднялся и Синокип. К окнам прильнул холодный лиловый рассвет. В дребезжащее стекло стучались ветры и ветки.

— С добрым утром, товарищи! — сказал Павлик, пропуская в класс пахнущего машинным маслом старика с деревянным ящиком за плечами. Дед молча опустил на парту свою тяжелую ношу. Звякнули инструменты. — Наш Степаныч согласился проводить вас куда надо, — с гордостью продолжал курносый чернобровый мальчик. — Мама вам кланяется и желает всего самого лучшего! А это вам… — Он выложил из карманов на стол четыре печеные картошки, луковицу и кусок хлеба.

Пока комдив с лейтенантом проглатывали пищу, Степаныч, продолжая посасывать трубочку, говорил с расстановкой:

— Когда пойдем через город, не глазейте по сторонам. В пути ничему не удивляйтесь, не привлекайте к себе внимания. На лице — спокойствие и безразличие. Идите за мной уверенно. С нами ничего не может случиться. У меня есть пропуск. Он не поддельный, самый настоящий. Я, бывший слесарь завода ХПЗ, сейчас мобилизован по приказу коменданта города, делаю мелкий ремонт в квартирах, занятых немцами. Доставайте из ящика молотки и клещи, берите инструмент в руки и — гайда тройка. — Степаныч потоптался на месте. — А куда прикажете вести?

— На Конную площадь, отец.

— На Конную, так на Конную. — Старик с ящиком на спине направился к выходу. — В ногу, товарищи.

Мажирин прижал к груди Павлика.

— Будь здоров, наш храбрец. Передай привет маме. Лебединой жизни ей!

— Спасибо.

— Лебедь триста лет живет, мой мальчик.

Мрачным туннелем показалась Мажирину некогда нарядная и шумная Сумская. Они прошли мимо бронзового Кобзаря. Потом Степаныч свернул на извилистую Пушкинскую и вскоре вывел своих спутников на замусоренную и усеянную стеклянными осколками Старомосковскую улицу. На Харьковском мосту работали наши военнопленные, охраняемые немецкими автоматчиками.

Раздался окрик часового, и Степаныч поспешно достал из бумажника пропуск. Эсэсовец, взглянув на розовую бумажку, легонько повел автоматом. Это означало — проходи.

Дорога на Конную площадь оказалась зловещей. На фонарных столбах висели повешенные с табличками на груди: «За хранение оружия», «За неподчинение властям», «Большевистский комиссар», «Партизан». Ветер раскачивал страшные тела-маятники.

Даже невозмутимый Степаныч перестал дымить трубочкой. Он как-то весь сгорбился, заковылял. Старик все чаще встряхивал за плечами ящик с инструментами, словно хотел у железа позаимствовать твердости.

— Спасибо, отец. Дальше мы сами… — сказал Мажирин.

— Будьте счастливы. — В ящике снова звякнули инструменты.

Мажирин свернул в знакомый ему переулок.

«Третий дом от угла…» Видны окна с голубыми ставнями и высокий зеленый забор с белыми планочками. Добротная калитка приоткрыта. Поскрипывая на ветру, она будто обращается к пришельцам: здравствуйте, пожалуйста, заходите… А за кустами сирени гремит посуда, кто-то хозяйничает на веранде. «Да это же она, вот какая неожиданность». — Мажирин подбежал к распахнутому окну:

— Здравствуйте, Наталья Мироновна! Вы не уехали?

Завитая, красивая женщина мгновенно выпрямилась:

— Полковник… Э-э… Мажирин! Вы?..

— Не узнали сразу… Я выхожу из окружения.

— Мужа нет в Харькове… Он на Урале. Скорей уходите. У меня стоит на квартире немецкий офицер. — За спиной накрашенной женщины злобно заворчала овчарка. Наталья Мироновна, придерживая пса за уши, торопила: — Сейчас придет денщик… Вы пропали.

— Не пропадем. — Он круто повернулся. — Пошли, Синокип. — Мажирин со злостью захлопнул калитку. — Вот тебе и погреб с мочеными яблочками…

— А теперь куда?

— На восток. Дай мне оружие, Синокип, и шагай смело. Только не оглядывайся. Впереди виадук, опасное место. Там обыскать могут. Проскочить бы его. Иди, Сергей. Я буду держаться немного поодаль. В случае беды приду к тебе на выручку. Я твой щит.