По всему этому и по многому другому Шурка тайком от ребят, даже потихоньку от самого себя, продолжал считать Растрепу своей невестой. Сейчас ему страсть хотелось обрадовать, поразить Катьку, одним словечком дать ей понять, что, может статься, и она, если пожелает, сгинет — пропадет вместе с ним, а потом воскреснет на всеобщее удивление, девчонки станут ходить за ней толпой, и бабы зачнут ей кланяться, как попадье. Но он не смел сказать этого словечка, понимая, что тогда от Растрепы не отвяжешься, а ведь он еще не склонил Петуха бежать втроем и неизвестно, удастся ли ему это сделать. Однако денек был сегодня особенный, все нынче оборачивалось счастливо, и сердце, прыгая, распирая грудь, подсказывало, что Петух не устоит перед важными доводами, которые тысячами вертелись сейчас у Шурки в голове и были неотразимы, — Петух уступит, согласится. Но рано, рано говорить об этом Растрепе. И приятно подразнить и немного побахвалиться перед Катькой.

Улыбаясь до ушей, Шурка глядел на Катьку и молчал.

— Ну, погоди же… Я тебе припомню. Кишка!

Рыжая кошка, ощетинясь, выгибая горбом спину, нацелилась когтями и… вдруг просияла.

— Ой, забыла! У меня что‑то есть, получше твоей выдумки. Постой, ты у меня сейчас запляшешь!

Побросав ведра, Катька кинулась в избу и вернулась с пухлой, с рваными листочками и без корочек от усердного чтения, знакомой Шурке книжкой «Путешествие Гулливера в страну лилипутов», которой он еще не читал, но о которой понаслышал много хорошего от ребят в школе. Эта книжка не давалась ему в руки, как «Таинственный остров» Жюля Верна.

— Эва, видал? Ну, что теперь, попляшешь, а? — с торжеством, тоненько кричала Катька, вертясь волчком, показывая книжку издали.

Растрепа знала, чем задобрить, умаслить Шурку, развязать ему язык. Но вдобавок она хотела и отомстить, поиздеваться.

— Где ты достала? — мрачно спросил Шурка, понимая, что роли переменились, и с отчаянием чувствуя, что ему не устоять перед соблазном. Он с раздражением сбросил братика со спины на землю, но легче от этого не стало. — В субботу книжек не меняли. Где ты выкопала?

— А вот и не скажу где. У Любки Солнцевой, на Хохловку вечером бегала, вот где… Ух, интересная!.. Смешная! Про малюсеньких человечков.

— Да знаю я… Дай почитать! — тянулся, загораясь, Шурка. Катька сунула под мышку книгу, крепко прижала ее локтем.

— Скажи, куда ты пропадешь?

— Никуда я не пропаду. Я тебе все наврал, — со страшным усилием и чудовищным неправдоподобием, краснея, погибая, выговорил Шурка, опуская глаза.

— Наврал? Ну и я наврала… Эту книжку мне надо сию минуту отдавать обратно, — протрещала Катька довольно естественно, но щеки и у нее порозовели, и она не смотрела на Шурку.

— Стыдно говорить неправду. А еще школьница, — пробурчал он.

— И тебе стыдно! Вот скажу Григорию Евгеньичу, какой ты обманщик.

— Я не обманщик.

— Ага! И я не обманщица.

— Так дай же книжку. Мне некогда, я на гумно тороплюсь.

— Мне тоже некогда, мамка воды ждет. Говори скорей, куда ты пропадешь?

Ванятка грустно топтался возле колодца, засунув палец в рот. Он таращился на спорщиков, задирал вверх пушисто — белую голову и усердно сосал палец, спрашивая его, что тут происходит.

Братик, самый умный и сильный после мамки человек на свете, которого Ванятка любит без памяти и во всем старается ему подражать, этот великий человек делает одну глупость за другой: во — первых, мучительно долго болтает непонятное в то время, как их ждут на гумне воробьи, галки и курицы и, наверное, умирают от нетерпения попробовать камня и палки; во — вторых, клянчит какую‑то грязную бумажную рвань, которую он, Ванятка, и в руки никогда не взял бы — из этой дряни даже путного кораблика не сделаешь; и, в — третьих, — самое обидное и невероятное, — церемонится с Катькой, упрашивает ее, вместо того чтобы закатить ей здоровенную оплеуху, отнять книжку, если уж она так приглянулась, и умчаться с добычей на гумно. Что с ним случилось, с умным и сильным братиком, безраздельным властелином Ваняткиной души? Что случилось с его кулаками, которые лупят Ванятку по чему попало, за дело и зазря, а тут не решаются замахнуться?

Палец ничего не мог толком объяснить, кроме одного, очень грустного обстоятельства, о котором Ванятка и сам догадывался: прокатиться на закорках, видать, ему больше не позволят.

Он успел отыскать в мусоре превосходную хворостину, а непонятный, бесполезный спор продолжался, становясь все горячее. Терпение у Ванятки истощилось. Он осторожно тронул Шурку за рукав.

— Блатик, а кулицы и волобьи?.. Я хволостину тебе пли — пас. На! — великодушно предложил он самое дорогое, что имел сейчас.

Шурка с бешенством лягнул ногой. Превосходная хворостина, ее хозяин, его добрая голова — одуванчик опрокинули ведро с водой и растянулись в луже.

Тут у Ванятки, как ни больно он зашибся, явилась внезапная надежда закончить путешествие на закорках. И от этой приятной возможности он заревел благим матом.

Но, увы, братик остался глух. Ему было не до Ванятки. Пришлось сбавить усердия, выжидать своего часа. Лежать в луже было неловко и холодно, но Ванятка приспособился, терпел, наблюдая во все глаза за братом.

— Катька… до вечера, — клянчил Шурка. — Ну, дай хоть в руках подержать, посмотреть картинки… Жалко, Растрепа? Не съем я твою книжку. Я тебе всегда даю задачник. Забыла?

— Так он у нас на двоих. Посмотрела бы я, как ты не дал. Я ведь тоже сама приношу тебе «Родное слово», стишки учить.

— «Родное слово» не твое. Общее.

— Поди‑ка! У меня в сумке лежит, не у тебя.

— Катька, не выводи из терпения. Подай сюда «Гулливера»!

— Ой, испуга — алась! Поджилки трясутся!

— Растрепища! Не доводи до греха в праздник!

— Кишка — а! Ну‑ка, тронь хоть пальчиком!

Шурка опомнился. Могло случиться, что «Гулливера» он и не понюхает, а царапины заработает наверняка. Он перевел дух, помолчал.

— Слушай, я бы все тебе рассказал, но не могу. Понимаешь, не могу! — искренне, от всего чистого сердца, с болью сказал он. — Это не моя тайна. Тут еще Яшка Петух примешан. Честное слово! А ты знаешь, какой он, Петушище, лучше с ним не связываться… И ведь есть же и у вас, девчонок, свои тайны, я к тебе не пристаю, а жду, когда ты сама расскажешь… И я скажу. Придет время, и скажу. Неужели ты не веришь мне?.. Слушай, как только соберусь пропадать, так все расскажу. Ладно?

Катька начала сдаваться — очень убедительно, по самой правде, объяснил все Шурка, в каком он был трудном положении.

— Обма — анешь? — тоненько, нерешительно протянула она, доставая и снова пряча книгу под мышку.

Шурка замолотил себя по лбу, животу и плечам.

— Как же я могу тебя обмануть, если ты… моя невеста, — пробормотал он, заливаясь заревом, поражаясь на себя, потому что с некоторых пор ему казалось — этого постыдного признания у него не вырвешь самой страшной пыткой.

Катька вспыхнула, лицо ее стало медное, как волосы. Она потупилась, поцарапала босой ногой землю, а потом закружилась, будто и не слышала ничего.

— Ну, смотри, — запыхавшись, мурлыкнула она. — Если обманешь, я с тобой больше не буду водиться и… все глаза выцарапаю!

Смеясь, Катька ударила легонько жениха книжкой по голове — такая у нее была привычка, когда она становилась доброй и счастливой.

Шурка подхватил бесценный подарок.

— Тебя? Я? Обману?! — расчувствовался он, лаская, перелистывая книжку. — В своем ли ты уме? Да ты знаешь, что я придумал? Мы с тобой вместе… Он чуть было не проговорился, но вовремя закрыл рот.

— Что? Что ты придумал? — пристала опять Катька? — Ничего, — ответил Шурка.

Книжка была у него в руках, он привязал язык, как говорится, на веревочку.

Ванятка сообразил, что наступает его праздник, и, зажмурясь, набрав побольше воздуха, подал отчаянный рев из лужи.

Не успел он вывести дикую длинную руладу во весь разинутый рот, как очутился вместе с хворостиной, грязью и мокрой рубашкой за спиной братика. Ветер засвистел у него в ушах, затрепал пушинки на голове, пронзил холодом и весельем. Но рот ему уже не подчинялся, скулил и захлебывался сам по себе.