Обсудили неслыханный поступок и слова Двухголового и решили, что он сегодня непременно получит от отца и матери баню. Как раз суббота, нажарят — напарят досыта.

Так как это было справедливо, то об Олеге скоро позабыли. Девчонки, все время державшиеся в стороне, затеяли игру во «вьюнок» и позвали ребят. Шурка не прочь был поиграть, но Яшка наотрез отказался.

— Что выдумали, — буркнул он. — Того и гляди, скоро полезут целоваться.

Шурке пришлось, кривя сердцем, отказаться от игры во «вьюнок».

С некоторого времени отношения между мальчишками и девчонками испортились. По совести сказать, отношения эти и прежде были не ахти какие дружные. Ребятам казалось, что они всегда только снисходительно терпели плакс и трусих. В конце концов терпеть им надоело, и снисхождение сменилось презрением. Потом пришло однажды утро, когда мальчишки проснулись мужчинами, заговорили басом, возненавидели слезы, тряпки, ласки. Их воспрянувшие ото сна молодецкие души страстно полюбили силу, ножи, грубость, спички, смелость и прочие превосходные штуки. Девчонки не могли быть товарищами, потому что не умели стрелять из ключей, набитых драгоценными спичечными головками, не понимали толку в книжках про путешествия и приключения, боялись лазать по деревьям, не любили играть в войну, в разбойников и сыщиков, не умели переносить молча боль, пищали, недотроги, и только знали глупые свои хороводы, камешки, куклы и песенки.

Шурка по самой правде из чувства товарищества разделял взгляды ребят на девчонок. Он позабыл дорогу к Катькиной домушке под навесом, стыдился при Петухе разговаривать с Катькой, хотя в глубине своей воинственной мужской души полагал, что Растрепа могла быть исключением из общего правила: ведь она больше мальчишка, чем девчонка. В самом деле, старая синяя с белым горошком юбка не мешала Растрепе карабкаться векшей на макушку сосны и раскачиваться в поднебесье так, что даже бесстрашному Шурке становилось не по себе. В драках Катька уступала немногим мальчишкам из третьего класса, а в царапанье и в кусанье не знала себе равных. Охотно слушала рассказы про войну, не боялась крови и не любила слез. К тому же она таскала в кармане юбки замечательный амбарный ключ, весом без малого с фунт, и стреляла из него, не моргнув зеленым глазом. Конечно, верно и то, что ключ этот не мешал ей играть в куклы, верховодить среди девчонок и говорить иногда, подобно всем им, пискушам, тоненько и протяжно: «Ка — ак не сты — ыдно!» Но от этих дурацких девчоночьих привычек ее можно было живо отучить, дав основательную трепку.

Обо всем этом, между прочим, думал сейчас Шурка, продолжая совещаться с Яшкой о крестиках и украдкой глядя, как играют девчонки.

Со вьюном я хожу,

С золотым я хожу…

пели хором очень складно и приятно девчонки, взявшись за руки, двигаясь по лужайке хороводом, похожим на живой венок из цветов.

Я не знаю, худа вьюн положить… —

тоненько жаловалась подругам босоногая Катька, медленно ходя по кругу и выразительно посматривая на Шурку, как ему казалось.

Она держала в руке платок, обмахивалась им, как это делали девки на «беседе», и ступала осторожно, словно обутая в новые туфельки. Беленькая, худенькая, как березка, с растрепанными рыжими волосами, которые горели на солнце, будто золотые листья, Катька прелесть как была хороша. В другое время Шурка бы досыта полюбовался. Но сейчас с грустью решил, что он, кажется, ошибся. Катька все‑таки была девчонкой.

Между тем игра продолжалась. Вьюнок — платок полежал, как положено, на правом Катькином плече и перешел на левое плечо.

Я ко молодцу иду. иду, иду,

Поклонюсь ему и прочь пойду,

ласково, обещающе пропела Катька, и платок белым голубем слетел с ее узенького плеча.

Но поклониться она никому не успела. Пашка Таракан, подкравшись, ворвался в круг и подставил Катьке ножку.

— Ка — ак не сты — ыдно! — закричала Катька, споткнувшись. Бросила платок и перестала быть березкой. Рыжие волосы поднялись дыбом. Растрепа мигом догнала удиравшего Пашку и влепила ему в загривок такую затрещину, что эхо разнеслось по сосновому бору.

Шурка одобрительно улыбнулся, а голова его, занятая все одним и тем же неотложным делом, продолжала трудиться без устали.

Серебряная паутина плыла в воздухе прямо на Шурку. Ветерок надувал ее, как парус, подгонял. Паутина налетела на Шуркину рубашку, прилипла на грудь. Покосившись, он увидел на тонком, чуть видимом кружевном тенете паука.

— Ну, ты, летун! — пробормотал он, смахивая паучье кружево, а заодно и его хозяина. Тут же подумал, что паук — к письму. Примета известная и верная. Откуда может быть письмо, если не с войны? Значит, жив батька!

Сердце его забилось. Шурка подскочил, еще раз взглянул на свою рубашку: паука — летуна уже не было на груди, а паутина еще держалась, блестела и переливалась, как живая. И вдруг она превратилась в крестик на оранжево — черной заманчивой ленточке. Шурке показалось, что рубаха на нем зеленая, как у дяденьки Матвея Сибиряка, и подпоясана ремнем с бляхой. Он глянул на штаны. Чудеса продолжались: и штаны были зеленые, и на ногах, вместо старых башмаков с пуговками, красовались новехонькие, с длинными голенищами сапоги, каких у него никогда не бывало. Он почувствовал на стриженой голове сбитую на ухо фуражку. С дрожью повел плечами, и что‑то упругое, твердое поднялось над ними. Так поднимались и пружинились, выгибаясь дугой; погоны на плечах дяденьки Матвея… Шурка взглянул на Яшку. Дружище Петух зеленел в новой гимнастерке, точно молодая елочка, и белый крест на его груди сиял почище, чем на колокольне.

Кровь ударила Шурке в голову, застучала в висках.

Он бросился к Яшке.

— Придумал! Придумал!

— Что? Что придумал?

— После уроков — айда в пещеру, — таинственно сказал Шурка.

— Зачем?

— Важнейшее дело! Про крестики…

— Говори скорей!

— Ребята услышат, — шепнул Шурка, оглядываясь. — Скажу в пещере.

Глава V

ШУРКА ПРОПОВЕДУЕТ ТЕРПЕНИЕ

В субботу после большой перемены всегда рисовали красками. Это был самый веселый урок в школе. Дежурный по классу, счастливчик, под наблюдением самого Григория Евгеньевича торжественно оделял парты чайными блюдцами и черепками, кисточками из черных мягких, как слышно — беличьих, волосинок, награждал листочками драгоценной, шершавой и толстой, так называемой «слоновой», бумаги. Добровольцы волокли из кухни воду, ни мало ни много — целую бадью, оставляя после себя в коридоре такие ручьи и болота, что сторожиха принималась кричать криком.

— Нуте — с, пачкайтесь на здоровье… кто во что горазд, — говорил Григорий Евгеньевич, оставаясь глухим к воплям Аграфены.

Начиналось колдовство с красками. На каждом черепке и блюдце были приклеены три пуговицы — краски: синяя, желтая, красная. Стоило дотронуться мокрой кисточкой до синей и желтой пуговиц, как на глазах совершалось диво: получалась новая краска — зеленая. Из красной и синей выходили — фиолетовая, сиреневая, багряная, смотря по тому, на какой пуговице по желанию задерживалась дольше беличья кисточка. Смешаешь, не глядя, все три цвета — образуется краска черная. Кажется, нет на свете такой краски, которую нельзя было бы сотворить своими руками, орудуя всего тремя пуговками и кисточкой.

Какие пушки, ружья, сабли рисовали ребята! Сколько вражеской крови бывало пролито на бумаге в пылу сражений! Какие избы, пароходы, березы, лошади, грибы вырастали в мгновение ока, чтобы потом, по воле и прихоти колдуна, превратиться в синее море, зеленый луг, дремучий лес, восход солнца.

Когда старанья и уменья не хватало и береза оказывалась похожа на мухомор, а пароходная труба грозила занять палубу вместе с капитаном, на помощь приходил самый главный чародей — Григорий Евгеньевич. Он небрежно, двумя пальцами, брал кисточку, не глядя совал ее в одну — другую краску и, далеко отодвинув от себя бумагу, щуря левый глаз, быстро взмахивал рукой: раз, два, три!.. И кривая нога поганки обрастала матово — розовой, с корявинками, шелковой берестой, огненно — красная шляпища мухомора вдруг выпускала сучья, веточки и листочки, как настоящие. Труба у парохода становилась на свое место, небо заволакивалось кипящими клубами дыма, пароход давал «полный вперед», а капитан, в белом пиджаке и белой фуражке, наклонясь с мостика, здоровался в рупор с ребятами, которые удили ершей в Волге.