Ощущение, в котором ангелам давался мир, было вовсе не зрением. Это было нечеловеческое чувство, которое не имело названия, и оно включало в себя осязание и слух, также как и зрение. Тем не менее, имело смысл думать о нем как о неком внутреннем зрении. Смысл заключался в том, что человеческое сознание в первую речь опиралось на зрение, так что «магическая» сила, которую дарили ангелы тем, кем обладали — превращать сны в реальность или создавать связь между сознаниями двух людей, — с необходимостью оформлялась как зрение. Это также имело смысл, потому что в человеческой жизни, практически по тем же причинам, значения слов «увидеть» и «узнать» были очень близки.
Когда Дэвид научился использовать механизм восприятия ангелов, он не смог подыскать другого имени тому, что он делал, кроме как назвать это видением. Он не мог подобрать другого слова; но неточность слов не имела значения, важен был лишь тот факт, что он разобрался в том, что с ним сделали. И тогда он получил свободу использовать возможности, которые предоставлял ему сплав человеческого и чуждого сознаний.
Он был собой, и его разум немедленно осознал значимость увиденного. Он знал, что воспринимаемая природа мира, в котором он жил — истинного мира материальных объектов — была до какой-то степени продуктом его ощущений. Он знал, что пчеле или летучей мыши мир представляется иным, если уж не брать в расчет улитку или бактерию.
Он также знал, что кажущееся человеческому глазу пустым, на самом деле не обязательно пусто. Он знал, что невидимый воздух, который он вдыхает, полон атомов, молекул, и даже вакуум между мирами заполнен гравитационными и магнитными полями и постоянно перемещающимися потоками света и иных излучений. Он знал, что материальный мир стоит между бесконечно большим и бесконечно малым, и что разговор об «объекте» — а, возможно, и о самой материи — дело лишь точки зрения.
Точка зрения ангелов была иной, и их чувства демонстрировали совершенно иной мир.
Мир людей был невообразимо пустым и одиноким; звезды бесчисленны, но расстояние между ними так велико, что человеческое воображение его не охватывает, и человеческим чувствам эти пространства представляются чем-то темным и пустым. Напротив, мир ангелов был полным, он был буйным, неистовым, неустойчивым хаосом, в котором не имелось пустоты вообще, была лишь бешеная активность.
Для ангелов материя была ближе всего к понятию пустоты, потому что материя была грубой и вялой, инертной и бездушной; даже ядро солнца казалось ангелам неподвижно застывшей пустошью. Для ангелов мир, конечно, был обширным и стремительно развивающимся, но он оставался единым, их чувствам мироздание не представлялось огромной пустотой, населенной редкими одинокими предметами. Оно было вибрирующим, беспокойным потоком, в котором материя была самой тяжелой и унылой из игр, в которые играл мир.
Но, тем не менее, материя была важна для ангелов, имела значение, была важной материей. (Слова, которые сумел подобрать Дэвид, не соответствовали ощущениям, но в отсутствии подходящих случаю слов годился даже неловкий каламбур).
С точки зрения ангелов было вполне очевидно, что в прошлом мир был иным. Как и люди, они оставались пленниками времени, но продолжительность их жизни была не так ничтожно мала, и их чувство времени было совсем иным: сжатым, четким, суженным. Ангелы видели, что мир меняется качественно — они ясно видели его взрывное развитие. И они не сомневались, что изменяются вместе с ним, безудержно, но не безнадежно.
Ангелы обладали разумом и потому могли контролировать свои «тела», но так как они не были предметами — как звезды, пылинки или люди, — они управляли собой не в механическом смысле. Дэвид не мог найти других слов, кроме понятия «магия», и без лишнего сомнения использовал его. Но он знал, что сверхъестественные способности ангелов не были несвойственны миру вообще; они просто относились к таким его аспектам, которые человеческие чувства не могли прямо ухватить.
Ангелов интересовал мир грубой материи, и они на свой лад принадлежали ему, но он их не ограничивал. Где-то в мире бездушной материи каждый из них имел свою пристань. Она не была определенным предметом, вроде камня, дерева или статуи, но, тем не менее, реально существовала в каком-то виде.
Ангелы были связаны с материей не так, как люди; они могли овладеть материей — включая ту материю, из которой состояли люди. В этом случае их сознание взаимодействовало с сознанием людей, чьими телами они овладевали, но материя, которую населяли ангелы, никогда не могла их удержать. Собственное «Я» ангелов очень сложным образом распылялось в прекрасном кипящем смятении, в котором обычные люди видели лишь пустоту или не видели ничего.
Ангелы, подумал Дэвид, были скорее подобны узорам, чем людям, они были больше подобны магнитным полям, чем предметам. Но, несмотря на свою неосязаемость, они обладали способностью действовать и изменять свое окружение способами, которые с человеческой точки зрения были странными и необъяснимыми.
Все, что происходило в мире людей и материальных предметов, как знал Дэвид, уходило в прошлое. Даже свет должен двигаться с определенной скоростью, преодолевая годы, чтобы путешествовать между звездами. В мире предметов причина и следствие сменяли друг друга на человеческий взгляд очень быстро, но чрезмерное расстояние между звездами делало быстрейший причинно-следственный процесс очень медленным.
С точки зрения ангелов все было иначе. Их мир, разумеется, был обширным, но он также был единым целым, в котором каждое действие было связано с любым другим в любой его точке. Сила ангелов преодолевала границы материальных причин и следствий: сила творения, богоподобная сила.
Но они не были богами. Как всегда с энтузиазмом настаивали Дэвид и сэр Таллентайр, богами ангелы не были.
То, на что были способны ангелы, имело свои пределы. Они могли влиять и преображать пределы материальных действий, играя с силами внутри и вовне материальных взаимодействий, но их ограничивали фундаментальные правила их собственного странного мира.
Они были не богами, а всего лишь мыслящими существами, старающимися как можно полнее понять странный и прекрасный мир, в котором они находились. При этом они также старались понять самих себя и спланировать свою жизнь к пущей выгоде. У них была своя жизнь, свои надежды, их можно было ранить и убить, они могли сотрудничать и соревноваться друг с другом, им был известен страх и известна надежда.
Несмотря на их своеобразную физическую природу, их интеллект не сильно отличался от интеллекта людей. Несмотря на то, что их могущество было ужасным, фундаментальные основы их существования не слишком отличались от человеческих. Ангел, как и человек, мог сказать: «cogito, ergo sum» — но после этих слов все остальное ему нужно было исследовать с помощью собственного разума. Так же, как и люди, ангелы могли быть глупыми и умными, честными и подлыми, смелыми и трусливыми. Как и люди, они могли совершать ошибки, они, как и люди, испытывали страшные трудности, давая определение самим себе. В чем-то они были больше людей, а в чем-то — меньше их.
Ангелы, как и люди, не были всесильны. Несмотря на всё их могущество, каких-то способностей им недоставало. Также как и люди, они пытались усилить свои способности к восприятию, чтобы понять себя и окружающий мир.
В чем-то ангелам это было легче. Они могли использовать сознания других, уже находящихся в них, одержимых ими. Им было легко использовать восприятие человека и найти в нём своего рода окно — хотя, возможно, микроскоп был бы лучшей аналогией, — через которое они видели совсем иной мир.
Дэвид понял, что в одной важной области использование зрения или мышления иного разумного существа сильно отличается от использования микроскопа или телескопа. Видение живого существа было активным, оно было чем-то, уже тесно связанным с пониманием. Человеческие глаза были не просто окнами, в которые смотрела душа, потому что зрение тесно связано с пониманием. Человеческий глаз узнавал предметы, которые были ему известны, он обращал внимание на одно и игнорировал другое, зрение откликалось на то, что наблюдало, и приспосабливалось ко всем видам стимулов. В этом смысле человеческие глаза сильно отличались от микроскопов или спектроскопов.