Он мог выбрать любой из этих моментов жизни, думал он, потому что он один — один, хотя Лидиард и Геката, знали бы, что происходит, также как и он — не испытывал ни страха, ни опасения перед одиссеей, которую он собирался предпринять. Только для него одного возможность не содержала в себе риска и ничего для него не стоила.

Он ничего не боялся, даже того, что он откроет лживость всех его прежних убеждений и надежд. Ему было все равно.

Он один обладал настоящей свободой выбора дороги к своему видению. Он один мог вполне проявить свое своенравие.

Он предпочел облечь себя в чужую плоть. Он считал себя вправе поступить подобным образом, так как прожил почти половину жизни, будучи живой развалиной, разделяя плоть других. Он выбрал тело, которое нравилось ему больше всего, тело, которое ему больше всего подходило. Его не беспокоило то, что он станет пленником этого тела во время своего провидческого пути, потому что он давно понял, что сила замысла не в том, чтобы гордиться им.

Он мог выбрать любой из бесчисленных моментов, которые он пережил с Корделией Лидиард. Он мог разделить рождение любого её ребенка, или окунуться в роскошь её совокуплений, но он не хотел так остро концентрировать свое внимание и эмоции. Он предпочел выбрать новый момент, возникший за то время, которое прошло, пока они были в ином мире. Он решил вернуться к современной реальности, навестить тело, которое он любил больше всего и, возможно, навестить в последний раз.

Он обнаружил Корделию, сидящей в её гардеробной, одну. Она смотрела на свое отражение в овальном зеркале, перед которым обычно укладывала волосы, следя за дорожками своих слез. Харкендера испугал ужасающий хаос её чувств, который дошел до отчаяния и вышел за его пределы, в пустыню полной безысходности.

Её лишили детей.

Её лишили мужа.

Её лишили отца.

Её лишили мира. Вырвали прямо из её сердца. Она была обманута даже в своей печали, ей не оставили даже тел, которые она могла бы оплакивать. У неё не осталось ничего. Стены мира расплылись, и все, что он любила, все, что придавало её ежедневному существованию смысл, унеслось прочь. Не осталось никаких целей, осталась лишь потеря. Надежды закончились, осталась лишь пустота.

Джейкоб Харкендер посмотрел на отражение в зеркале: отражение женщины сорока лет — зрелой, но красивой, живой, но такой измученной и ослабленной шоком и напряжением, что она казалось почти мертвой.

Если бы он мог, то превратил бы отражение в какое-нибудь другое лицо, которое бы сообщило ей утешительную весть, не его лицо, которое могло разве что на короткое время отвлечь её на ненависть и гнев, но лицо её мужа или одного из её детей. Это была бы только иллюзия, и она знала бы об этом, но в любом случае, отражение бы заполнило её сознание силой божественного откровения. Она бы поверила ему, несмотря на все, что знала.

Но он не мог этого сделать.

Несмотря на то, о чем он думал, выбирая момент своего появления, Джейкоб обнаружил, что его беспомощность, а не сила её отчаяния, болезненно отдается в его душе. Он долго подглядывал за её мыслями и привык к своему бессилию. Он думал, что теперь его ничто уже не обеспокоит, но он недооценил возможность собственного сопереживания. Она нравилась ему гораздо сильнее, чем когда-либо раньше, даже больше, чем когда он впервые признался себе в любви к ней.

Даже сейчас он не сожалел, что попросил Зиофелона отказаться от её отца в качестве заложника. Он не сожалел о том, что настоял на кандидатуре де Лэнси, а не Таллентайра, для участия в их приключении. Но если бы он смог заставить появиться в зеркале лицо сэра Таллентайра, которое бы сказало: «Доченька, все будет хорошо», он бы сделал это.

Затем отражение в зеркале пошевелилось. Корделия взяла правой рукой длинную и прочную шпильку, которую иногда использовала, чтобы скреплять свою прическу. Некоторое время она держала её в руке, сжимая между большим и указательным пальцами, затем осторожно и старательно она поменяла хватку, теперь держа её как кинжал. Она изучила в зеркале вырез своего платья. Харкендер почувствовал, как его сознание наполняется ужасом — ужасом, пронзившим его с потрясающей силой.

«Нет!» — сказал он очень тихо.

«Нет!» — крикнул он изо всех сил, словно от усилия зависело: услышит она его или нет.

Но она не могла его услышать, и все, что она видела сквозь пелену своих слез, было её собственное отражение.

Она нацелилась острием шпильки в точку под левой грудью, нащупав зазор между ребрами. Затем снова переменила хватку так, чтобы можно было всем весом своей руки надавить на закругленную головку шпильки. Затем она нажала как можно сильнее — и продолжала нажимать.

Это было совсем не больно.

Корделия совершенно не испытывала боли.

Но Джейкоб Харкендер, однажды превративший богатство своих чувств в огромный поток ненависти, был выжжен и выпотрошен приступом боли, поразившим его душу, показавшим ему, что существует боль, находящаяся вовне, вне плоти, боль, которая может стать невыносимой.

И затем, по своему милосердию, за болью пришел свет.

Прежде чем Геката унаследовала магическую силу, плоть всегда была её тяжкой ношей. Уродливым было не только её тело, не подходящее для исполнения простейших человеческих действий, её уродство затрагивало не только конечности и спину, но распространялось на все её органы и ткани, извращая все уровни её существа.

Её мысли всегда были медленными, идеи — примитивными, способность к речи — ограниченной. Она была не настолько глупа, чтобы её можно было признать умственно отсталой, но её справедливо считали тупой.

Если бы она лучше владела силой своей мысли, то могла бы добиться более раннего контакта между своим сознанием и магией, заключенной в ней, растущей вместе с ней. Она не могла понять силу магии, но могла — как и Габриэль Гилл до неё — попытаться задуматься о ней, изучить её и начать приводить её к дисциплине и сознательно управлять ею. Но, будучи самой собой, она была на это неспособна.

Пока она оставалась ребенком, её магия была дикой и неустойчивой, как и её ночные сны. Время от времени магия захлестывала её, смущая её жизнь разными несчастными способами, но никогда не подчиняясь её воле. Её переезд к миссис Муррелл и полученное у неё образование ничего не изменили, пока не пришло время, и судьба грубо повела её за собой. Её превращение из уродливой личинки в ангела завершилось в течение нескольких часов.

Она была создана с определенной целью. Её создатель специально лишил её интеллекта, благодаря которому она могла бы контролировать свои силы в детстве и поняла бы, кто она такая на самом деле. Боги лишают разума не только тех, кого они хотят погубить, но и тех, кто предназначен для узких и специфических целей. Геката была подобна линзе очков, через которые можно было заглянуть в человеческий, материальный мир. Всего лишь глаз, почти лишенный способности понять, что он видит. Она обладала и иными возможностями — но они не открывались ей, пока не пришло время.

Её создатель не обратил внимания на бесполезные для него побочные явления. Его не касалось то, что неспособность контролировать магию сопровождалась неспособностью контролировать мысли и чувства. Не имело значения, что уродливая девушка шла на поводу собственного настроения, постоянно подвергаясь приливам ощущений, причин которых она не понимала — чувств симпатии и страха, жалости и раздражения, удовольствия и печали.

То, что сделало давление разнообразных эмоций с её отношением к миру и ответными чувствами, было не важно её создателю, также его не беспокоило то, что за краткий период превращения приливная волна эмоций заставила Гекату совершить убийство.

Мерси Муррелл вселила в сердце Гекаты странную смесь благодарности и страха, который мог привести к самому острому типу зависимости. Иногда миссис Муррелл бранила её в гневе, иногда она была добра, но всегда только сама Мерси определяла ход событий. В своем доме она была неукротимой императрицей, и её прихоть распределяла меру удовольствия и боли. Она приучила Гекату к послушанию. Большинство проституток привыкли время от времени издеваться над Гекатой, дразнить её; все они вызывали у неё страшную ненависть, так как были не в состоянии заглушить её отвращение страхом или задобрить редкими приступами доброжелательности, чтобы ей захотелось им подчиняться.