В зале есть другой выход, во двор. На крыльце, щурясь в солнце, стоит Сизов. Жмет руку.

— Ну, дали тебе бобы? Дурацки полез на рожон. Что в тебе за строптивость такая, откуда? Ну, чего ты хочешь? Газета не подходит — фиг с ней. В председатели метишь — так разве так надо!

Я молчал.

— Уполномоченным по вашему управлению — я. Старой дружбой прошу: не мути мне воды. За разнос не злись. Нам еще не так попадает — служба… За битого — двух небитых. Разворачивай сев, поддержка будет. Ну, ладушки!

Возвращаемся на закате. Николай Иванович выговаривает:

— Молчком бы ты делал свое — и порядок, а теперь сто контролеров будет…

— Есть, значит, чего бояться? — хлопает меня по колену парторг, — Эхе-хе…

На душе мерзостно. Проезжаем колхозный сад, вижу Шевчука. Остановив машину, схожу.

Нестер Иванович снимает с молодых яблонь зимнюю защиту от зайцев. Видит, что я мрачнее тучи, но расспрашивать не спешит.

— Заставляют сеялки пускать за снегом.

— Ты мне химикаты доставай, парень, а то опять в последний день… Сеялки пустить можно, сеять не обязательно.

— Это как?

— Молодо-зелено, учи вас тут, дурней, — жмурится старый хитрец…

3

Через неделю на старый наш стан примчалась «Волга» — Еремеев с Сизовым привезли Николая Ивановича. Я в вагончике проверял с Борисом учетные листы. Ефим, проснувшись после ночной смены, додремывал на ступеньке с цигаркой.

— Во-он два агрегата сеют, — показал Николай Иванович на дальнее поле, — только не подъехать, сыро. Остальные готовят землю.

— Что, агроном, — приветливо поздоровался Еремеев, — доходит критика? Стружку сняли — и дело пошло, глядишь — первым рапортовать будешь. А то надулся, как сыч на крупу, — он отечески пальцем мне под ребро.

Славный мужик. На блесну ловить или за утками — лучшей компании не придумаешь. Беда — дело надо делать!

Прошелся по стану. Обратил внимание на тракториста с черной от солярки клюкой. Гошкина нога срослась скверно.

— Что за тотальная мобилизация? С ногой, говорю, что?

— Плохо срослась, как натрудишь — болит.

— Вообще-то — героический поступок, — сказал Сизов. — С переломанным бедром в буран вел трактор.

— Так надо путевку! Чего молчали? Эх, как же у нас тут с людьми… Драть надо нещадно. Парня — в Белокуриху, пусть подлечится. Как фамилия? Я у себя скажу.

— Литвинов фамилия, да сейчас не до курорта. Весной не заработаешь, осенью — на бобах.

— Ладно, летом поедешь, напомни письмом. Ну, как дела у чалдонов? — узнал он Ефима.

Тот вертел в руках какую-то бутылку.

— Скачкообразно.

— Что в бутылке-то?

— Не-ет, в посевную не позволяем. Это я прикидываю, как из донца очки сделать. Цвет зеленый и размер — как раз для коровы. Траву позапахали и сена не дают. А очки ей нацепить — солому за зелень примет.

Самое забавное — Еремеев расхохотался первый.

— Кукурузы больше сейте, не нужны будут очки. Ну, а как нам качество сева глянуть?

— Заделка пять сантиметров, — сказал Бакуленко, — высеваем один тридцать. А дороги туды немае, грязюка, ще вода стоить.

— Ничего, мы с Казаковым пешочком, — подтянул голенища Сизов. — Поля-то свои, не привыкать.

Я шел как на виселицу. А он, в хорошем настроении от солнца, легкого дня, оттого, что я такой послушный, нес какую-то ерунду — про рыбалку, что ли, — вдруг:

— Ты где засыпаешь агрегаты?

— У того края, в низине. Знаешь, пошли лучше назад.

Он стал разрывать почву. Семян не находил. Заподозрив неладное, помахал трактористу, но тот, будто не поняв, только прибавил газу. Сизов насилу догнал агрегат, вскочил на подножку, открыл ящик.

Сеялки были пусты.

— Это тебе не пройдет, — только и сказал он.

…Еремеев, довольный нами всеми и Ефимом в особенности, коротко спросил Сизова:

— Ну, как оно там?

Что б, вы думали, ответил? Я вновь поразился ему:

— Сверху вроде нормально, взойдет — проверим. Надо ехать, однако.

— Ну, еще вопросы будут? — Еремеев.

— А как с такой потерей бороться? — удержал его неистощимый Ефим, — Вот лавровый лист в щи кладут, а они его не едят, под столом весь. А деньги-то плочены!

Еремеев и в машине хохотал, утирая слезы.

4

Шел настоящий сев. Уполномоченные к нам не заглядывали, но я уже сам торопился: время приспело. Ефим сеял на том самом поле, где поймал меня на обмане Сизов. Вон засыпают его сеялки, среди девчат и теток — баба Нюра. Чалдон халтурит, это у него в крови. Вон опять оставил треугольник просева!

— Голобородько, я за эти балалайки шкуру спускать буду! Сколько говорить — не разворачивайся на полосе!

— Обсеем, Виктор Григорьевич.

— Нужен твой обсев! Это пар, тут наверняка хлеб будет, я с граблями пошлю огрехи засевать.

— Да хоть вилами…

— Забракую.

Кажется, понял: спуску не будет. Научил на свою голову распознавать хитрости.

— А вообще-то — ладное поле, Виктор Григорьевич, — мягко заступается за Ефима баба Нюра. — Ну скажи, неужто у того канадца поля лучше?

— Пока лучше… Работают — как чужому дяде! Весь ум — как бы объегорить.

— Молоко кушать будешь?

— Нет, сегодня Таня дома.

— Ну, езжай, а то не часто видитесь.

Направив мотоцикл к дому, я заметил на целине у колочка полянку с синенькими петушками, нарвал и, боясь чужого глаза, завернул в куртку, привязал к багажнику мотоцикла.

Пыльный, небритый, вхожу к ней с помятым своим букетом.

— Танек, это я тебе принес цветы.

— Спасибо, милый, это очень красивые цветы, а ты очень галантный кавалер.

— Я жрать хочу, как собака.

— Скорей мойся. Я такую вкуснятину сварила. Представляешь, банка лосося — уха, пальчики оближешь. Меня в школе научили.

Плещусь в тазу и то и дело поглядываю на нее. Хлопочет с керосинкой, ставит на стол сияющие тарелки, хлеб, баночку растворимого кофе. Пригожая женщина!

На стене — гравюра, вид Коломенского. Было, быльем поросло.

— Ты чего?

— Смотри, — не отвечаю, — загар у меня сельхозный.

— Вот-вот, шея будет как сапог, а груди белые, нежные, настоящий районщик.

Настоящая женщина, спокойная и ласковая.

— А Колька где?

— Где же — у деда в саду. Цветет все, кучи для дыма готовят, — наливает своей ухи.

Никакая это не случайность, что она моя жена, иначе и впрямь быть не могло. И все же случайности, что не дали нам расстаться, — вовсе не случайности, а судьба. И этот сильный полдень, и нежная тень от гардины на столе, и запах еды — все так полно жизни, молодости, внезапного счастья, что я… накидываю крючок нашей двери.

— Ты что, чокнутый?

— Татьяна, — поднимаю ее на руки, — ты — самолучшая жена.

— Какая ж это новость?

— Танек, с тобой что-то делается, ты все лучше, ты настоящая, и все у нас настоящее, — целуя, несу ее в комнату с зашторенными от солнца окнами.

— Ты хулиган, как не совестно…

— Тань, девочка, выходи за меня замуж.

5

— А вас ищут-ищут, — останавливает меня на улице рассыльная из конторы, — Из обкома приехали.

Оставляю мотоцикл у порога конторы. «Волга» знакомая, но кто? Вхожу.

В кабинете один Сизов.

— Садись. Можешь не благодарить. Хотелось сохранить агронома. — Сух и резок. Что ж, все правильно, отношения наши выяснены, — Еремеев уехал, только твои не сболтнули бы. А теперь ты… Распашешь травы на Овечьем!

— Товарищ Сизов, это поджог. Первый раз была глупость, сейчас — похуже…

— Пошел ты… — выругался он. — Мне, что ли, приятно ковырять эту проклятую плешь? Но она у всей степи — бельмо.

— Я не позволю. Буду писать в область, в Москву.

— Ты напугай, напугай меня… Не я, так другой заставит тебя, кретин несчастный. Я тебе, другому спущу, а завтра меня из-за какой-то вшивой гривы… Или ты теперь этого хочешь?