Сочувствующий круг и тот хохочет. Табуны, Родино, Благовещенка, сама Кулунда — всем по Македонскому, и на каждого достает громогласного смеха. Засуха юга никого там не оставила без тридцати — сорока процентов фуража, а Алтай-батюшка выговаривает: «Семнадцать… девять». Сообщено, что в Оренбуржье, за саботаж заготовок (т. е. отстаивание тех самых цифр, что в промфинплане) сняты руководители таких-то и таких районов. Исключение потом заменят строгачом, но это уже не работник…

Смех — расставание с прошлым. Но что-то уж долго смеются!

И я что-то долго читаю рацеи в очереди на элеватор…

Есть, впрочем, край и праву на вымысел!

Первое. Не я пригласил — меня привезли к элеватору: Недилько прояснял, как тут создана очередь. Очередь — это универсальный инструмент понижения запросов. Очереди не возникают, это суеверие: их делают. Долго ждешь — ты рад сдать зерно рядовым, к черту прибавки за сортность, за силу, по ячменю — за годность на пиво. «Рядовым принимать, все рядовым!» — велят хлебоприемному пункту Высшие Интересы Ведомства, а накачка в райкоме жару поддала, а сводка лупит по всем по трем — так строй их в очередь, умный заготовитель!

Секретарь хоть воздаст приемщикам — к коллективной шоферской радости.

Второе. Не я озарил Недильке петлистые пути хлебосдач, а он меня методично, все длинные пятилетки знакомства, просвещает и наставляет. Если фермы Армавирского коридора при вечном биче эрозии дают на корову в среднем больше, чем теперь доит малахитовое Подмосковье, то, значит, в науке о фураже давний секретарь имеет негласную докторскую степень.

Третье. Не я привез на Кубань кино о продразверстке, а Недилько выхлопотал у генерального директора «Мосфильма» пленку раньше всех премьер, а я был при ней прилагательным. И до всесоюзного показа с положенными миллионами зрителей и гвоздиками «России», «Ударника», «Октября» были тысячи безбилетников в станицах Прочноокопская, Советская, Бесскорбная. Явное финансовое нарушение, но виноват тут местный райком.

Итак, юбилей место имел. Он проведен на государственный счет, и теперь при элеваторе — заговенье.

Хлебный баланс — кривые дороги… Нет здесь у нас с Недилько двух мнений, потому что он сдает — ему и мнить, а мне слушать. Правда, даже одно мнение (Андрея Филипповича) часто выражено быть не может, ибо получится, что он ищет легкой жизни, а жизнь, известно, надо искать потяжелее, стараться так загнать себя, чтобы никакого выхода вроде бы не было. Тогда — да-а, а без трудностей какая работа?

На благодатной Кубани сто колхозов и почти столько же совхозов ныне убыточны — вот до чего достарались.

А в чем мы расходимся — говорить незачем. Потому что в своих взглядах я не прав и поверхностен, а Андрей Филиппович всегда доказателен и прав. К примеру, Андрей Филиппович считает, что Карачунова от частника надо защищать расточением песца и арбуза, то есть их корыстных производителей. А я ошибочно полагаю, что надо столько Виктору платить, сколько он стоит. Что у колхозов нету людей — это предрассудки и заблуждение, говорю я: оплаты нет такой и тем, чтоб на комбайн тянуло. Андрей Филиппович обоснованно говорит, что, пока не накормим развитое общественное поголовье, транжирить корма на частника нельзя, а я, нахватавшись верхушек, заладил — какая, мол, разница, колхоз ли, колхозник, — а раз меньше корма тратит на быка или утку, так и давать ему молодняк и корм без попреков, а случится — и медаль тому частнику выправить, пускай перед анонимщиком погордится.

Срок придет, и я увижу, как глубоко был не прав. Но надо жить долго и беречь здоровье.

Въезжая в Прочный Окоп, мы с шофером Ашотом шарахаемся от прущей, как зубр, пожарной машины. Горит? Где, что, скорей…

— У Карачуна в звене комбайн, позвонили… Та не, не наш, то хто-сь с приезжих. Казали — как свечка! — живописует охранница при гараже.

Этого еще не хватало! В середке что-то оборвалось и никак не поднимется. Летим в бригаду. Только-только село солнце. Наверно, издали факел увидим. Чего доброго, еще в огонь начнут кидаться, наделают беды. Читать, как за тонну еле сляпанных железок человек погиб, человек двадцати годов от роду, не хватает воздуха и злости. Хозяин и работник ни писать, ни читать про такое не станут. Чудовищное невежество, черствость — или перенос категорий войны? Но не ровен час — из кабины не успел выбраться, ведь дверь-то к самому двигателю, а он и загорается первым!

Но кто ж горит-то? Пожарники толкутся, гутарят возле «Нивы» Толи Лазебного, варяга-удальца, а тот мирно, деловито выгружает из бункера зерно.

— Это я горел. Медаль за спасение на пожаре положена, — дурашливо тычет себя в грудь. — Вон как разукрасили двигун! Три огнетушителя вылили. Понимаете — зад стало жечь, оглянулся — ночь в Крыму, все в дыму…

Ломается, дурачок, реализует выказанную смелость. А парень такой ладный, что торс, что голова белокурая… Представить, как полыхает, что уже и дверь кабины не распахнуть, — и опять в середке что-то обрывается. Черт знает какая связь между теми полутора тоннами зерна, какие этот Толя получил еще дома, и его поведением, повадкой, самооценкой, но — орел, храбрец, лейб-гвардия!

Виктор узнал про пожар даже позже пожарников: Федька разнес, интересно.

Молотили мы до одиннадцати, отгрузили 29 июля двадцать восемь бункеров — годовую норму потребления пятидесяти шести человек. Это, потом оказалось, был рекордный день за всю историю Прочного Окопа: 359 гектаров убрали за день, намолотили 1294 тонны зерна.

Спать надо, но и реализовать юг тоже. Сходить на берег, минуту постоять под звездами, поздороваться с Орионом, наскоро, не теряя дна, искупаться в опасной Кубани.

Река шумит, «плещет мутный вал». На отмели колеблется в течении рогатая коряга, напоминая рассказ о казаке Лукашке и убитом им абреке. Реки Кавказа так же полноправны в отеческой словесности, как Ока, Цна, Сейм.

На этом самом галечнике меня раз обругали. В засуху семьдесят девятого, ранним утром, до солнца. Тетка таскала воду с Кубани, отливая до работы свои помидоры, я… реализовывал юг.

— Надо же — люди, с утра делать не черта! — в глаза сказала мне тетка.

А я тогда бездельником не был. Ей казалось, что с утра у реки огинается пожилой шалопай, а я и рукопись сдал в срок, и кино снимал без пролонгации, и, главное, свои рядки свеклы в бригаде Андрея Ильича прорвал как заправский договорник. Все может быть вовсе не так, как замотанному человеку кажется! Вот только кажется, что солнце нырнуло в стороне Кропоткина, чтобы подняться от Ставрополья. На самом-то деле повернулась Земля!

Вот и мне, и Виктору, и Недильке только кажется, что отстает наше сельское хозяйство. Это внушено нам за годы проработок, а вращения Земли под ногами сами мы не замечаем. Вполне возможно, что ни от чего Виктор не отстает, а его просто тащат назад. Промышленность — когда шлет 2900 болтов и велит собрать себе «Ниву». Агросервис — паразитизмом магарычников. Ссыпной пункт — очередями на три часа и т. д. Словом, не производительные силы — производственные отношения! Они даже не отстают, а именно обременяют Виктора: он все время должен, должен и то, должен и это, а они взыскивают долги. И если движение все-таки есть, так это не приемщика Пирогова, не элеватора, не хватких кладовщиков заслуга, а Виктора, Андрея Ильича (бригадира нашего) и Недильки. Виктор и есть та производительная сила, ради которой стоит делать «Дон», а Недилько — он сам по себе аккумулятор и нельзя ничего жалеть на его подзарядку, а то он до Одессы доезжал, а на Дунае так и не был. Липкого хранителя запчастей надо, наоборот, скрывать, приемщиков на отстойнике — прятать, стратегов с элеватора — таить, как позор дома, семейное несчастье типа олигофрении…

Радуясь этой веселой мысли, я бегу к койке, торопясь заснуть.