Микеланджело перевалило за девяносто, столь долгими были его танталовы муки. Он почти ослеп, не различал принадлежавшего ему, но в действительности Микеланджело ничто не принадлежало, ибо ничто не доставляло ему удовольствия. Однажды он написал кому-то из родственников, что у него нет времени даже для еды и что он много лет изнуряет свое тело работой. Он жил в нищете и страданиях.

Родственники считали Микеланджело алчным, и под конец жизни им и впрямь овладела своего рода алчность; он стал копить деньги, полюбил деньги: как-никак за деньги другие что-то приобретали, но он ничего не мог приобрести, ибо ничто его не насыщало и не радовало.

Наверное, раньше он был на все это способен. Но потом у него заросла гортань, и он разучился глотать. Единственной связующей нитью с этим миром для него стали деньги. Кроме них, он знал только каторжный труд, непосильную работу. И еще высокомерие, человеконенавистничество и черную совесть.

А это еще почему? Он никого не убил. Ну, конечно! Однако, орудуя молотком и резцом, он стольких обезглавил, заколол, пронзил, колесовал. А скольких женщин он, держа в руках этот самый молоток и резец, домогался, умолял, боготворил, целовал и миловал, сколько женщин его отталкивало, и еще сколько раз он был тираном, заставлял людей падать ниц, поклоняться ему.

Никогда, даже будучи совсем молодым и окруженным красавицами в мастерских, он не искал с ними близости. Это было ему не нужно. А если он все же заставлял себя и ухаживал за женщинами, делал такие попытки, женщины не понимали, чего хочет от них этот жуткий субъект, не умеющий ни смеяться, ни танцевать. Они пугались, их пробирала дрожь, и они убегали. Скоро он это понял. Собственно, он знал это уже раньше. Ему не надо было часто смотреться в зеркало, чтобы убедиться в том, каков он.

Микеланджело проклинал себя.

Как уйти от собственного «я»? Как сделать так, чтобы никогда к нему не возвращаться?

Да, Микеланджело проклинал свое желание стать таким, как все. Постепенно он от этого отошел. Он писал только о вымышленной любви, его любовь была чистейшим плодом воображения. Он довольствовался деньгами, которые платили ему люди как компенсацию за все остальное. Влез обратно в свой камень, из которого он только наполовину вылез. Он опять образовал с ним одно целое.

И еще я упоминал об угрызениях совести. Из-за того, что художник так дурно обращался с собственным телом и талантом — загружал их непосильной работой, — он чувствовал, что совершает преступление, грех. И не мог этому противиться. Не в силах был преодолеть мрачную исполинскую мощь, которая пронизывала все его существо — тело и дух, — которая обкрадывала его, лишая счастья; он боролся и боролся со всем этим, а под конец сдался. Чувство вины в нем росло с небывалой силой. Взгляните на его лицо. Оно отмечено виной, а не ударом кулака.

Сохранилось не так уж много произведений Микеланджело, которые должны были пережить ему подобных людей из костей и плоти и которые освобождали художника от обязанности влачить свои дни и страдать, подобно всем смертным. Не затем ли они дожили до наших дней, чтобы сказать людям — творения эти создавались в преисподней и им не дано восторжествовать над миром? Многие статуи и рисунки Микеланджело были уничтожены. Многие замыслы ему так и не удалось воплотить полностью. Одна из его бронзовых скульптур — памятник папе Юлию Второму — была довольно скоро перелита в пушечное жерло. А кто из потомков полюбил дошедшие до них творения? Кого они осчастливили? Разве они приносили радость даже в том случае, если не вызывали страха? Да, ими восхищались; восхищались «Давидом», «Ночью»; гигантская фреска «Страшный суд» поражала воображение.

И Микеланджело все это предвидел.

Открытие на чердаке

Сразу после этих слов заговорил Маккензи:

— Печальная история. Однако, если память мне не изменяет, в жизни Микеланджело была и Виттория Колонна. Кроме того, у него были любимые ученики.

Гордон Эллисон:

— Редкие проблески. Иногда судьба устраивала ему передышку. Его лучшим другом был, видимо, Кавальери. А когда Микеланджело полюбил Витторию Колонна, ему уже перевалило за шестьдесят, а ей было около пятидесяти. Желание любить в нем не угасло.

Кэтлин сказала, что Микеланджело был всего лишь исключением из общего правила. (Она казалась очень растерянной, но никто не пришел к ней на помощь.)

А Элис думала: ты хочешь уподобиться великому итальянцу. Не старайся быть лучше, чем ты есть на самом деле. Ты разбойник. Разбойник, и больше ничего. И ты не знал любви. Не знаешь ее и по сию пору. Любовь не угасла! Твоя любовь не угасла! На старости лет ты стал сентиментальным. Оказывается, ты еще и трус. Эту свою историю ты предназначил для Эдварда. Посмотри — он остался совершенно равнодушен. Интересно, что думает о тебе Эдвард? Неужели его тронула твоя жутковатая выдумка? Маска с тебя будет сорвана…

В середине мысленного спора с Гордоном под мерный рокот беседы в библиотеке Элис неожиданно полностью отключилась.

Внезапно она увидела… пляшущую Саломею.

Саломея плясала перед царем Иродом, был праздник, день рождения царя. Ироду очень понравилась пляска Саломеи. Он взял себе в жены Иродиаду, жену своего брата Филиппа, мать Саломеи. А Иоанн Креститель сказал: «Не должно тебе иметь ее».

Ах, как плясала Саломея, стройная, смуглая! Кудрявые волосы ее развевались, она развела руки в стороны, придерживая кончиками пальцев покрывало. А потом стала сбрасывать на землю одно покрывало за другим. Почти обнаженная, она кружилась, тело ее трепетало. То изгибалась, то выпрямлялась. Дитя и в то же время девушка! Услада жизни.

Царь глядел на Саломею; ее мать, зрелая женщина, также смотрела на нее, глаза их следили за извивающейся, резвящейся Саломеей. А руки непроизвольно сплетались. Сидя на троне, они приникли устами друг к другу.

В это время земля сотрясалась, но Иоанн Креститель предсказывал грядущее спасение. Он был сыном Захарии. И происходило все это на пятнадцатом году правления императора Тиберия. Понтий Пилат был прокуратором Иудеи, Ирод — тетрархом Галилеи. В ту пору, когда первосвященниками были Анна и Каиафа, глас божий достиг в пустыне ушей Иоанна, и он стал проповедовать «крещение и покаяние для прощения грехов»: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему.

Всякий дол да наполнится, и всякая гора и холм да понизятся, кривизны выпрямятся и неровные пути сделаются гладкими;

И узрит всякая плоть спасение Божие».

Иоанн был заточен в темницу. Глашатая спасения бросили в темницу, а земля сотрясалась, и грех с алыми губами плясал перед Иродом и Иродиадой, обнимающимися на троне…

Элис стряхнула с себя наваждение.

В испуге встала. Что это ей привиделось?

Улыбаясь своей самой обаятельной улыбкой, она вышла на середину комнаты, присоединилась к гостям.

Присутствующие по-прежнему обсуждали стихи Микеланджело. Только Эдвард не принимал участия в разговоре. Он сидел в сторонке, выпрямившись, сидел, как в первые недели после приезда, словно общая беседа его не касалась. Выражение лица у него было столь отсутствующим, что Элис опасалась — не блуждают ли его мысли где-то далеко. Но когда она нежно дотронулась до сына, легонько похлопала его по руке, он взглянул на мать ясным, осмысленным взглядом. И Элис поняла: он думает, взвешивает.

Пока мать стояла рядом с Эдвардом, Кэтлин, пробегая мимо, задержалась, чтобы прочесть на лице Элис ее мысли. Мать тут же обняла дочь, и они, не спеша, двинулись дальше. Так они шли, а у Элис перед глазами снова встала пляшущая Саломея и те двое, что сидели на троне. Она сняла свою руку с плеча дочери.

Кэтлин прошептала:

— Папа рассказывает такие печальные истории. Хорошо бы перевести разговор на более веселые темы. Тебе ничего не приходит в голову?

Мать задумалась, и в ту же минуту Кэтлин побежала в угол, где стоял радиоприемник; сперва все услышали громкие аплодисменты и взглянули на Кэтлин, крутившую ручки настройки; и тут, заглушая слова диктора, зазвучала красивая мелодия — вальс. Кэтлин уменьшила громкость, музыка стала тише; с детской улыбкой девушка оставила ручки радиоприемника, как бы приглашая общество прислушаться к звукам вальса.