Сильвейн переменила гостиницу. Она еще держалась на поверхности. Не хотела признаться, что отныне ей остается лишь искупление. Жизнь, которую Элис теперь вела, она заслужила (так она себе сказала).

Она очень опустилась. Один-единственный раз Элис сделала попытку спастись — в минуту слабости. Ей предложили место в парфюмерном отделе универсального магазина. Казалось, ей посчастливилось. Но она не думала об этой работе всерьез и скоро решила бросить ее. Заведующий отделом, который догадывался, чем она занималась в предыдущие несколько месяцев, пригласил Элис в свой кабинет, услышав, что она хочет уволиться, — он обещал прибавку к жалованью, обещал долю с прибыли, более короткий рабочий день. Она попросила время на размышление, но так и не появилась больше в магазине. Такого рода способ спасения ее не устраивал. Элис вынесла себе приговор. Пусть ее дорога вела в трясину, так или иначе — это была ее дорога.

Глубже увязнуть в позоре! Она не желала избежать геенны огненной.

Она думала об Эдварде, о Гамлете, который разоблачил своих родителей, «что за кровавый и шальной поступок. Немногим хуже, чем в грехе проклятом, убив царя, венчаться с царским братом».

С «царским братом». При чем здесь «брат»? С каждым встречным и поперечным, со всяким сбродом, с псом, с крысой.

Черты лица у нее застыли, весь облик ее говорил — это женщина пропащая! Она стала сильно краситься и пить.

В Салайде, в штате Колорадо, одна чудачка жила как дикий зверь в пещере в Методистских горах. Ее задержали. Женщина бродила с обнаженной грудью, она не носила ничего, кроме мужских штанов из грубой материи. Звали ее Эдита Герсон, ей было лет сорок, до этого она бедствовала в Денвере и в Буэна-Виста. На поясе у нее висел охотничий нож. Женщина эта стремилась к полной нищете. Поэтому и жила как дикий зверь в чистом поле. Из тюрьмы она бежала. И арестовать ее больше не удалось…

Что заставляло Элис читать английские газеты? Она много размышляла и в кафе, и у себя в номере, потом углублялась в газеты. То, что с ней произошло, казалось неправдоподобным. Какая судьба, сколько жизней она прожила? Сперва в семье Маккензи, своих родителей, потом с Гордоном Эллисоном, с Эдвардом и с Кэтлин, которых она носила под сердцем, и, наконец, здесь. Все это было уже позади, и, оглядываясь назад, она различала далекие равнины, над которыми, подобно туманным испарениям, поднимались фантастические картины, грезы: теперь многое — отдельные предметы, факты, события и люди из прошлого — стало ей яснее.

Может, мне все это приснилось? Что со мной? Что со мной было? Господи боже мой, ниспошли мне прозрение.

Неужели я всегда, всегда витала в облаках? Люди упрекали меня за это. Почему я так вела себя? Что ослепило меня до такой степени? Стало быть, я была несправедлива к ним ко всем, к Гордону, Эдварду и к другим, была как дьяволица. Неужели я и впрямь дьяволица? Одержима дьяволом? Что со мной?

Мысли переполняли Элис. Грудь ее сжималась.

Но плакать она не могла.

Однажды в кафе Элис встретила незнакомого господина. Он подсел к ней и заглянул через ее плечо в английскую газету. Господин спросил, не англичанка ли она. Они разговорились. Господин взял ее в свой номер.

Элис в последнее время постоянно носила вуаль. Теперь она сняла ее, чтобы поцеловать незнакомца. И тут только он разглядел лицо Элис, ему показалось, что он уже где-то видел эту женщину. Он спросил, не слышала ли она имени писателя Гордона Эллисона.

Пораженная Элис сказала:

— Нет.

Незнакомец заметил ее растерянность и удержал, не дав встать. Незнакомый господин не отпускал Элис до тех пор, пока она все не рассказала; сперва она призналась, что была случайно в гостях в доме Эллисонов, а потом и в том, что она — госпожа Эллисон (незнакомец буквально вырвал у нее это признание, ибо слышал, что госпожа Эллисон ушла из дому и оставила мужа), да, она призналась в том, что она Элис Эллисон, а теперь эта самая женщина обнимала незнакомого мужчину.

Нет, он своего не упустил. Он сломил ее сопротивление — сперва она хотела убежать, стыдилась — а после этого их объятия стали такими, о каких она всегда мечтала; да, она превратилась в уличную девку, ей было плохо, она была боса и гола, одичала, стала животным, самым последним бездомным псом. Пусть люди видят, какая она, что она с собой сделала. Да, она такая, но это именно она, и никто другой. Она бросала вызов всем — и богу, и дьяволу.

Люди слепы и жалки. Они не понимают, что можно жить и так и эдак. На самом деле все равно, куда идти, — направо или налево. Так или иначе, человек пропал, ибо все обман — удовольствия, общество себе подобных, богатство. Банкир прав: надо бить морду тем, кто утверждает, будто существуют вечные ценности, за которые следует держаться. Посему все проблемы, как-то: виновности, ответственности и так далее — бессмыслица.

Дозволено все. Дозволено затевать войны. Почему бы и нет? Человек — фантом, игрушка. Дозволено быть властелином, тираном, извергом.

(Я задыхаюсь. Трясина подступает к самому горлу. Хоть бы кто-нибудь удавил меня.)

С отчаянным пылом Элис обняла незнакомца. Она чуть не задушила его в своих объятиях. И отдалась ему так, как дом отдает себя на уничтожение бомбе, дом со всеми его квартирами, этажами, стенами, подвалами. Она ощущала себя жертвенным животным.

Теперь Элис созрела для того, чтобы попасть в лапы к человеку, который лучше банкира понимал, что из нее можно сделать. Это был один из тех типов, который приручает женщин и заставляет их работать на себя. Он именовался цирковым артистом. И был мастером на все руки, но основная его профессия заключалась в том, что он дрессировал женщин для варьете. Например, он подготавливал «ясновидящих» и выступал с ними в ресторанах средней руки и в бродячих цирках.

У Элис еще осталось несколько красивых туалетов; кроме того, у нее были манеры светской дамы. По его мнению, она также обладала соответствующим прошлым, которого лучше не касаться (ошибка молодости, тюрьма, мошенничество, аферы и так далее).

Он стал дрессировщиком Элис для циркового номера — угадывание мыслей на расстоянии. И, как всегда, у него это сопровождалось побоями и издевательствами. Мэксизи — так значилось на афишах — обращался с Элис чрезвычайно жестоко. У него еще ни разу не было столь способной ученицы и партнерши. Почему только эта женщина всегда такая унылая и льстивая? Она была ему по-собачьи предана, предана до такой степени, что это его злило и раздражало, ее покорность не знала пределов.

— У меня нет собственной воли, Генри. Поверь. Почему ты мне не веришь? Убей меня или помилуй, как тебе угодно.

— Убить. Вот чего захотела. Чтобы навлечь себе на голову полицию. Ты всегда была такой, дрянь?

— Нет.

— Ах, нет, когда же ты такой стала? Кто тебе перебил хребет? Как звали моего предшественника? Отвечай. Я хочу принести ему благодарность.

Вперив взор в пространство, Элис не отвечала.

— Ты смылась? Тебя выставили за дверь? Ты воровала?

— Да.

— Как его звали?

Она сидела сгорбившись.

— Ты была замужем? У тебя был другой — покрасивей, помоложе, так, что ли?

— Да.

Он захохотал, дал ей пинка.

— Наконец-то ты мне ответила, гадина. Почему ты все время молчишь? А теперь у тебя тоже есть любовник?

— Нет, Генри, нет.

— Ты боишься. Да? Не без причины, дрянь. Со мной шутки плохи. От меня не смоешься, прихватив свои наряды. Если я увижу тебя с каким-нибудь типом, то всажу тебе нож между ребер, ты и охнуть не успеешь.

Старая любовь не ржавеет

Однажды в дождливый вечер в дверь к Джеймсу Маккензи громко позвонили. Экономка впустила в квартиру совершенно продрогшего человека в черном кожаном пальто с поднятым воротником. Вода ручьями текла по размокшим полям шляпы незнакомца, скатывалась на его плечи и грудь. Он извинился и попросил позвать Джеймса Маккензи. Маккензи вышел в прихожую. Но только после того, как экономка помогла гостю снять пальто и шляпу — небольшой саквояж, с которым приплелся незнакомец, он поставил перед собой, не дав его убрать, — только после этого Джеймс узнал в человеке с длинными слипшимися волосами своего зятя Гордона Эллисона.