— Что поделаешь, времена изменились, — заключил он. — Мне думается, теперь никто не хочет драться. Уж не говоря о том, что всюду такая неразбериха!

И каждый день люди переговаривались через забор. Часто, возвращаясь с работы, соседи, вместо того чтобы пройти по бульвару Жюля Ферри, шли через сад и задерживались на минутку потолковать. Вечера стояли теплые, и после ужина отец с матерью сидели в саду. Жюльен уходил из дому к прежним товарищам. Прослушав последние известия, Робен почти каждый вечер приходил рассказать новости. Он садился на железный стул и беседовал с отцом. Мать говорила мало, она только слушала.

Вокруг сгущались сумерки. С десятого мая противовоздушная оборона строго следила за тем, чтобы все предписания исполнялись. Ни в одном окне не было света. Свистки теперь слышались редко. Только время от времени быстро открывалась и тут же закрывалась дверь на балкон, и тогда на мгновение вырисовывались светлый четырехугольник и мелькнувшая на нем тень. Когда раздавался гул далекого самолета, мать крепче стягивала на груди концы шали. В разговоре мужчин часто повторялись слова, которые особенно охотно вставлял между двумя репликами отец:

— Что поделаешь — война!

Первого июня в течение дня было несколько тревог; пронесся слух, что город Живор стерт с лица земли немецкими бомбардировщиками.

Когда на следующую ночь завыли сирены, мать встала.

— Ты куда? — спросил отец.

— Вставай, лучше сойти вниз, осторожность никогда не мешает.

— Иди, если хочешь, я с места не сдвинусь.

Мать стала его уговаривать, но он уперся на своем, тогда она разбудила Жюльена, который не слышал воя сирен. Они торопливо оделись и вышли в сад. Улица ожила от топота ног и криков. Кто-то шел по дорожке.

— Кто там? — спросила мать.

— Не пугайтесь, это мы, мадам Дюбуа.

Мать узнала Робена, за ним шла его жена с трехлетним сынишкой на руках.

— Он даже не проснулся.

— Бедный малыш.

Они пошли к щели.

— Не стоит лезть в щель, пока не услышим самолетов, только перепачкаемся, — сказал Робен.

Мать принесла садовые стулья.

— Сходи за скамейкой и шезлонгом, мы уложим ребенка, — сказала она Жюльену.

Жюльен принес и расставил шезлонг. Ночь была темная, но понемногу глаза привыкли к темноте. Пришли и другие соседи. Мадемуазель Марта тоже попросила разрешения воспользоваться щелью. Робен, как всегда, шутил. Женщины смеялись, но смех звучал нервно. Так они просидели больше часа. В конце концов анекдоты, которые рассказывали мужчины, рассмешили и мать.

Когда по окончании тревоги она вернулась в спальню, отец заворочался на кровати и сердито спросил:

— Чего вы там веселились? Не тревоги, а какие-то пикники. Только мне это не подходит. Я не намерен из-за вашей щели не спать всю ночь, вот возьму и засыплю. Не знаю, что делают эти люди, а что касается меня, так я днем работаю.

Мать молча улеглась. Но немного погодя вздохнула.

— Уж и посмеяться нельзя, кто знает, что с нами будет завтра?

24

Начиная со следующего дня беженцы и отступающие солдаты катились почти непрерывным потоком. Многие останавливались у фонтана в начале Школьной улицы, чтобы напиться и запастись водой. Отец с Жюльеном иногда ходили туда, расспрашивали. В саду у Дюбуа поспела клубника, мать набрала несколько корзинок и оделила ягодами людей с детьми. Соседи тоже приносили всякую еду, но прошло несколько дней, и беженцы привлекали уже гораздо меньше внимания. Еды не приносил больше никто.

— Надо и о себе подумать, — говорили люди. — Может наступить и наш черед.

Однако никто всерьез не думал, что немцы дойдут до Лона. Но вот десятого июня, в восемь вечера, когда Дюбуа еще сидели за столом, пришел Робен. Они слышали, как он быстро поднимается по лестнице. Его худое лицо раскраснелось, светлые волосы растрепались. Он запыхался.

— Садитесь, — сказала мать. — Что случилось?

Он глотнул воды, глубоко вздохнул и медленно произнес:

— На этот раз мы пропали.

Он остановился. Отец, еще не зная толком, какое известие принес Робен, стукнул по столу своей широкой крепкой ладонью и заявил:

— Я это всегда говорил… Никто не хотел мне верить!

— Помолчи, — остановила его мать. — Дай сказать господину Робену.

— По радио сообщили, что Италия объявила нам войну, — снова заговорил Робен. — Военные действия начнутся в двенадцать ночи. Поль Рейно выступил с речью, но я даже не дослушал.

Наступило молчание, затем мать спросила:

— Что же теперь?

Они посмотрели друг на друга. Мать повернулась к сыну, потом к Робену и повторила:

— Что же вы теперь нам посоветуете?

Робен, всем своим видом выражавший покорность судьбе, сказал:

— А что можно посоветовать — уехать на юг, чтобы уйти от одних и попасть в лапы к другим?

— Может, итальянцы не такие жестокие!

— Ну, знаете, что эсэсовцы, что чернорубашечники друг друга стоят.

— А вы, что вы собираетесь делать? — спросил, отец.

— Отвезу жену с малышом к моим родителям; в деревне, вдали от дороги, им будет лучше, а сам вернусь. Я не хочу оставлять квартиру.

Все молчали. Мать то и дело взглядывала на Жюльена, который сидел, положив локти на стол, серьезный и сосредоточенный. Отец нервно водил рукой по клеенке, смахивал крошки, вертел ножом, с легким равномерным стуком задевавшим вилку.

— Перестань, меня это раздражает, — сказала мать.

Отец скрестил руки и опустил голову.

— По радио не говорили, где боши? — спросила мать.

— Будто бы недалеко от Парижа, его собираются объявить открытым городом.

— Мы пропали, — повторил отец, — окончательно пропали. Это все Народный фронт виноват, теперь нам не выпутаться.

— Сейчас не время заниматься политикой, — оборвала его мать. — Лучше подумай, что делать завтра.

Отец выпрямился и посмотрел на нее злыми глазами.

— Уж не собираешься ли ты бежать, как эти несчастные люди, что запрудили все дороги? Да и как ты уйдешь? С тачкой? Как те, кого я видел сегодня?

— У твоего сына есть грузовики и легковая машина, если он уедет, он мог бы и нас прихватить.

— Он не уедет.

— Почем ты знаешь?

— Он не оставит свои склады на разграбление.

— Если боши захотят грабить, то ни твой сын и никто вообще их не удержит.

Мать говорила очень громко. Она сразу вспылила, и отец тоже вышел из себя.

— Не надо ссориться, — сказал Робен. — Но я думаю, что вам все-таки следует спросить у сына, собирается ли он уезжать.

— Что касается меня, я останусь здесь, — сказал отец. — Я не хочу подохнуть где-то на дороге. Завтра зарою в саду револьвер, что у меня в подвале, и наличные деньги, а там видно будет.

— Ты только о себе думаешь, — сказала мать. — Мы-то ладно, чем мы рискуем, ну а Жюльен?..

Сын прервал ее:

— Я останусь с вами.

— Это, конечно, не мое дело, — сказал Робен, — но на вашем месте я бы постарался отправить Жюльена. В его возрасте это все-таки лучше. Я знаю, что не надо придавать значение всяким слухам, но все же немцев святыми не назовешь… Да, не назовешь.

Мать колебалась. Она долго смотрела на всех троих.

— Пойди к брату, — сказала она наконец Жюльену. — Спроси, что они собираются делать. Если они уезжают на машине или на грузовике, может, и для тебя место найдется.

— Нет, — сказал Жюльен.

— Я не хочу, чтобы ты оставался здесь, — настаивала мать. — Если боши придут, тебе нельзя здесь оставаться.

Голос ее дрожал, она сжимала кулаки.

— Ваша матушка права, — сказал Робен, — лучше вам уехать.

— Но ведь они же еще не в Париже, — возразил отец. — Чего вы заранее труса празднуете?

— Я не думаю, что уезжать надо сию минуту, — заметил Робен. — Но следует быть готовым к худшему.

— Вы правы, — сказала мать.

Она встала, пошла к шкафчику под раковиной, достала сандалеты.

— Ты куда? — спросил отец.

— Пойду узнаю, собираются ли Поль с Мишлиной уезжать.