— Конечно, ты мог бы выгнать их вон. Но из-за детей и женщин не мог. Война, ничего не поделаешь. Война…

22

В воскресенье утром мать встала чуть свет, чтобы быть готовой к приходу соседей. Вскоре и отец с Жюльеном сошли вниз.

— Это чиновники, они не привыкли вставать спозаранку, — заметил отец.

— Их дело, чего тебе беспокоиться.

— Я и не беспокоюсь, но если день будет хоть сколько-нибудь жаркий, они к двенадцати часам язык высунут.

Ему хотелось поворчать, но мать чувствовала, что настроение у него неплохое. Он даже помог Жюльену достать и принести к месту работы нужные инструменты.

— А что, если мне начать без них? — спросил Жюльен.

— Нет, чего зря стараться, не надо, — возразил отец.

Впрочем, соседи вскоре пришли. Их было всего четверо, и Дюрале объяснил:

— Господин Робен придет только через час. По состоянию здоровья он не может вставать так рано. А потом ему все равно нельзя работать ни лопатой, ни киркой.

— Если я вас хорошо понял, он придет, чтобы поплевать вам на руки, — съязвил отец.

Мужчины рассмеялись.

— Не совсем так, — возразил Дюреле. — Он не может работать и потому позаботится о закуске и выпивке. Ничего не поделаешь, война, надо помогать кто чем может. А кроме того, он будет слушать радио и сообщать нам новости.

Когда соседи отмерили место для щели, которое они выбрали так, чтобы как можно меньше задеть уже засеянные грядки, отец с матерью ушли в дом. Мать отлично видела, что отцу не сидится. Его тянуло к мужчинам, он прислушивался к ударам лопат, к смеху и голосам, но делал вид, будто ничего не замечает. Он оделся и, как всегда по воскресеньям, побрился. Он уже кончил бриться, когда кто-то постучал. Мать открыла дверь. Робен, улыбаясь, поздоровался с ними.

— Я пришел попросить вас еще о двух небольших одолжениях, — сказал он.

— С удовольствием, — отозвалась мать.

— Во-первых, одолжите нам штопор, а потом мы просим вас обоих прийти на пять минут в сад.

— Обоих? — переспросила мать, искавшая в ящике буфета штопор.

— Да-да, обоих, обязательно обоих.

Он взял штопор и, спускаясь по лестнице, добавил:

— Приходите скорей, вас ждут.

Когда он вышел, мать посмотрела на мужа, тот пожал плечами и проворчал:

— Чего еще этому чинуше понадобилось?

— Ладно, идем, там видно будет.

Они вышли в сад, мужчины сидели на каменном бордюре под самой грушей. Посередине дорожки стояла большая корзина, из нее торчали концы ослепительно белых салфеток. В корзине было шесть бутылок белого и красного вина, две коробки консервов, две большие колбасы, пирог и сыр.

— Господи, да это настоящий пир! — воскликнула мать.

Робен улыбался, постукивая ручкой ножа по сургучу на горлышке бутылки:

— Что вы, надо же землекопам заморить червячка.

— Но мы-то не копали, — сказала мать, — мы не голодны.

— Да ведь, когда надо разрезать пирог, без хозяйки не обойтись. А потом, чем больше мы съедим, тем лучше — все бошам меньше достанется.

— То же самое мы и в четырнадцатом году говорили, — заметила мать. — Но сейчас до этого еще не дошло.

— По слухам, в Бельгии дела не очень блестящие. Сообщения какие-то неопределенные, но мне кажется, что они по-прежнему продвигаются вперед.

Робен постарался ответить на заданные ему вопросы, но по радио не сказали ничего определенного.

Мать разрезала пирог на тарелке, которую Робен достал из корзины. Отец вначале немного поломался, но с той минуты, как он начал есть и рассказывать какую-то историю, случившуюся еще до четырнадцатого года, мать уже знала: раньше полудня он домой носа не покажет. Она тоже закусила, помогла господину Робену хозяйничать, потом, когда мужчины опять принялись за работу, вернулась в кухню.

Раз десять за утро она ходила смотреть, как подвигается дело. Щель была не очень длинная, и мужчины по очереди отдыхали под грушей в обществе Робена и отца. Те сидели друг против друга по обе стороны дорожки, корзина стояла между ними, и отец говорил без умолку. Робен принес сигареты, он угощал отца и подливал ему вина.

Задолго до полудня щель была закончена. Мужчины немножко посидели, поболтали. Робен, перед тем как уйти, отнес корзину на кухню.

— Пожалуйста, мадам Дюбуа, — сказал он, — освободите меня, не нести же мне домой полупустую корзину.

— Да вы шутите, — возразила мать. — Три бутылки даже не начаты… и сыр, и консервы…

Робен поставил все на стол, потом, подойдя к матери, улыбнулся и сказал, приложив палец к губам:

— Сейчас я вам объясню: они воображают, будто здорово потрудились, но ведь это же все бумажные души, вроде меня, и если бы не ваш сын, щель была бы не глубже вот такой коробки сардин. Но они в свое удовольствие поиграли в землекопов, и не надо отнимать у них эту иллюзию.

Мать поблагодарила. В дверях Робен пожал ей руку и прибавил:

— Очень славный у вас сын, мадам Дюбуа. И умный. Может быть, он зайдет как-нибудь к нам? Когда захочет, вечерком, послушает радио. Может, и вы с ним придете, если выберете свободную минутку.

Мать обещала. Соседи ушли. Отец с Жюльеном убрали лопаты и пришли на кухню.

— Господин Робен все это тебе оставил? — спросил отец.

— Да, в благодарность за то, что Жюльен им помог.

— Ясно, без него они бы…

Отец сдвинул брови, разглядывая этикетки на бутылках.

— Похоже, что они себе ни в чем не отказывают, — заметил он.

— Да, конечно, не отказывают, — подтвердила мать.

Отец отнес бутылки в погреб. Поднявшись оттуда и садясь за стол, он сказал:

— По чести говоря, он, должно быть, человек неплохой. Во всяком случае, нос не задирает и разговаривает хорошо… Жаль, что здоровье у него слабое.

23

С этого воскресенья война стала занимать все больше места в повседневной жизни. Мать сторожила приход почтальона, чтобы узнать новости. Она поджидала соседей и расспрашивала, не сообщили ли по радио о перемене положения на фронте. Ходили всякие слухи о призыве младших возрастов, и мать волновалась. Жюльену как раз исполнилось семнадцать.

— Чего ты волнуешься, — успокаивал ее отец. — Еще не взяли призывников сорокового года, так не призовут же мальчишек сорок третьего.

И все же она дрожала.

На Солеварной улице с субботы восемнадцатого мая стали появляться первые беженцы. Некоторые были из очень далеких мест и пытались добраться до города, где у них были друзья. Рассказывали они мало, но в глазах у всех застыл ужас. И после их ухода по городу распространились новые слухи. Говорили, будто немцы отрубают правую руку у детей и у взрослых, способных носить оружие, будто при помощи каких-то уколов они стерилизуют мужчин. Рассказывали также о страшных бомбардировках, после которых не остается камня на камне.

— Они уничтожают все. Даже деревни, даже отдельные фермы, все!

В воскресенье мать с Жюльеном провели вторую половину дня у Робенов. По радио передавали кое-какие сообщения, но главным образом военную музыку.

Робен пробовал шутить, но никто не смеялся. Его жена, очень хорошенькая пухленькая брюнеточка, плакала, так как у нее на Севере был брат, о котором она уже больше десяти дней не имела известий.

В понедельник сообщили, что на место генерала Гамелена назначен генерал Вейган, а министром внутренних дел — Жорж Мандель.

— Мандель работал с Клемансо, — сказал Пиола, — вы же должны помнить, господин Дюбуа. А Вейган был начальником штаба у Фоша. С такими людьми мы не пропадем. Вот увидите, положение скоро изменится.

Отец качал головой.

— Вы думаете? — спрашивала мать.

Она цеплялась за малейшую надежду. И когда в этот вечер отец заговорил о битве на Марне, она не остановила его. У нее не только не было желания прервать его рассказ, наоборот, когда он замолкал, она сейчас же задавала ему какой-нибудь вопрос.

Но отец рассказывал только ради удовольствия снова пережить то время. В действительности он не был оптимистом.