* * *
Живем мы не долго, — давайте любить
и радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
и так уж на улице вьюга!
Давайте друг другу долги возвращать,
щадить беззащитную странность,
давайте спокойной душою прощать
талантливость и бесталанность.
Ведь каждый когда-нибудь в небо глядел,
валялся в больничных палатах.
Что делать? Земля наш прекрасный удел —
ищи среди нас виноватых.
* * *
Добро должно быть с кулаками.
Добро суровым быть должно,
чтобы летела шерсть клоками
со всех, кто лезет на добро.
Добро не жалость и не слабость.
Добром дробят замки оков.
Добро не слякоть и не святость,
не отпущение грехов.
Быть добрым не всегда удобно,
принять не просто вывод тот,
что дробно-дробно, добро-добро
умел работать пулемет,
что смысл истории в конечном
в добротном действии одном —
спокойно вышибать коленом
добру не сдавшихся добром.
ЛЕОНИД ЛАПЦУЙ{176}
(Род. в 1932 г.)
С ненецкого
ВРЕМЯ
Двадцатое столетие, ты смело
Над зыбкими туманами шагало,
Над валунами снежными звенело
И над холмистой тундрою Ямала.
Стрелою ты звенящею взлетало
Из луков дедовских — отживших, грозных.
И, вновь рожденное зарею алой,
Рванулось в космос, к отдаленным звездам.
Столетие «Востоков» и «Восходов»,
На крыльях мысли, что быстрее света,
Ты на рубеж двухтысячного года
Проносишься космической ракетой.
Тебе поможет крыльев взмах железный,
И ветер над тобою будет реять.
Но только с мыслью спорить бесполезно —
Она летит во много раз быстрее.
К мирам далеким, по годам-ступеням
Лети, тебя направит мысли гений.
И, может быть, в двухтысячные годы
Ты будешь гостьей на Луне желанной
Сил набираться перед новым взлетом.
Но — торопись! Стремись к своим высотам
Всечасно, ежедневно, постоянно.
‹1966›
РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ{177}
(Род. в 1932 г.)
ТАЕЖНЫЕ ЦВЕТЫ
Не привез я таежных цветов — извини.
Ты не верь,
если скажут, что плохи они.
Если кто-то соврет, что об этом читал…
Просто,
эти цветы луговым не чета!
В буреломах,
на кручах пылают, жарки, как закат,
как облитые кровью желтки.
Им не стать украшеньем
городского стола.
Не для них
отшлифованный блеск хрусталя.
Не для них!
И они не поймут никогда,
что вода из-под крана —
это тоже вода…
Ты попробуй сорви их!
Попробуй сорви!
Ты их держишь, и кажется,
руки в крови!..
Но не бойся,
цветы к пиджаку приколи…
Только что это?
Видишь — лишившись земли,
той, таежной, неласковой,
гордой земли, на которой они
на рассвете взошли,
на которой роса
и медвежьи следы, —
начинают стремительно вянуть
цветы!
Сразу гаснут они!
Тотчас гибнут они!..
Не привез я
таежных цветов.
Извини.
‹1958›
ПОДКУПЛЕННЫЙ
«Все советские писатели подкуплены…»
Я действительно подкуплен.
Я подкуплен.
Без остатка.
И во сне.
И наяву.
Уверяют советологи:
«Погублен…»
Улыбаются товарищи:
«Живу!..»
Я подкуплен
ноздреватым льдом кронштадтским.
И акцентом коменданта-латыша.
Я подкуплен
военкомами гражданской
и свинцовою водою Сиваша…
Я еще подкуплен снегом
белым-белым.
Иртышом
и предвоенной тишиной.
Я подкуплен кровью
павших в сорок первом.
Каждой каплей.
До единой.
До одной.
А еще подкуплен я костром.
Случайным, как в шальной игре
десятка при тузе.
Буйством красок Бухары.
Бакинским чаем.
И спокойными парнями с ЧТЗ…
Подкупала
вертолетная кабина,
ночь
и кубрика качающийся пол!..
Как-то женщина пришла.
И подкупила.
Подкупила — чем? — не знаю
до сих пор.
Но тогда-то жизнь
я стал считать по веснам.
Не синицу жду отныне,
а скворца…
Подкупила дочь
характером стервозным, —
вот уж точно,
что ни в мать и ни в отца…
Подкупил Расул
насечкой на кинжале.
Клокотанием —
ангарская струя.
Я подкуплен и
Палангой, и Кижами.
Всем, что знаю.
И чего не знаю
я…
Я подкуплен зарождающимся словом,
не размененным пока на пустяки.
Я подкуплен
Маяковским и Светловым.
И Землей,
в которой сбудутся стихи!..
И не все еще костры отполыхали.
И судьба еще угадана не вся…
Я подкуплен.
Я подкуплен с потрохами.
И поэтому купить меня нельзя.