Быть женщиной — что это значит?

Какою тайною владеть?

Вот женщина. Но ты незрячий.

Тебе ее не разглядеть.

Вот женщина. Но ты незрячий.

Ни в чем не виноват, незряч!

А женщина себя назначит,

как хворому лекарство- врач.

И если женщина приходит,

себе единственно верна,

она приходит — как проходит

чума, блокада и война.

И если женщина приходит

и о себе заводит речь,

она, как провод, ток проводит,

чтоб над тобою свет зажечь.

И если женщина приходит,

чтоб оторвать тебя от дел,

она тебя к тебе приводит.

О, как ты этого хотел!

Но если женщина уходит,

побито голову неся,

то все равно с собой уводит

бесповоротно все и вся.

И ты, тот истинный, тот лучший,

ты тоже — там, в том далеке,

зажат, как бесполезный ключик

в ее печальном кулачке.

Она в улыбку слезы спрячет,

переиначит правду в ложь…

Как счастлив ты, что ты незрячий

и что потери не поймешь.

Писатели,

спасатели, —

вот тем и хороши, —

сказители,

сказатели,

касатели души.

Как пламя согревальное

в яранге ледяной,

горит душа реальная

за каждою стеной.

Гриппозная, нервозная,

стервозная, а все ж —

врачом через морозную

тайгу — ты к ней идешь.

Болит душа невидимо.

Попробуй, боль поправ,

поправить необидимо,

как правит костоправ.

Как трудно с ним, трагическим,

неловким, словно лом,

тончайшим, хирургическим,

капризным ремеслом.

Чертовская работочка:

тут вопли, там хула…

Но первый крик ребеночка —

святая похвала.

На то мы руки пачкаем,

скорбим при ночнике,

чтоб шевельнул он пальчиком

на розовой ноге.

О пет, не святые мы, не чудотворцы,

Не сказочных войск силачи-ратоборцы.

О наших делах говорят как о чуде,

Но мы только люди, обычные люди.

Лишь правдой сильны мы,

лишь правдой земною,

Ее оценили мы жизни ценою.

До уровня солнца ее поднимая,

Мы знаем, что светит нам правда живая,

Что наши она озарила дороги,

Всем людям понятен язык ее строгий.

А ну-ка, противник, пылающий злобой,

Взглянуть нашей правде в глаза ты попробуй!

Любовь — это жгучее пламя тревоги,

Оно тебя жжет, но желанны ожоги.

Подальше уйдешь от огня — ты спасен,

Но этот, бездымный, что скрытно зажжен, —

Чем дальше, тем жжет он сильней, без сомненья;

От пламени этого нету спасенья!

Дошло предание до нас,

Что некогда гора Парнас,

Травой покрыта вечно юной,

Была священных муз трибуной.

Когда, в давно прошедший век,

Был первым древний мудрый грек,

Весь мир, который беспределен,

Внимал тому, что скажет эллин.

Но высох Греции родник,

Увял в ее горах цветник,

И утвердились в эти годы

Иноязычные народы.

Всех музыкой своей строки

Пленил волшебник Рудаки.

Слова сдались ему на милость,

Пред ним величие склонилось.

Могу ли я, простой таджик,

Судить, насколько он велик?

Но для певца, чья мысль блистала,

Трибуной Крыша Мира стала.

Случалось, что плут, применяя бесчестные средства,

Полмира захватывал сыну и внуку в наследство.

Другому и недра земные, и моря соседство,

Поместья, сады и поля доставались в наследство.

Случалось, что брат жаждал крови и гибели брата,

Как будто им было двоим на земле тесновато…

Но мне мой отец не оставил ни денег, ни клада,

А то, чему веса, и меры, и счета не надо.

Мне жизнь мою только отец мой оставил в наследство,

Велел он сокровище это беречь с малолетства.

Я именем честным отцовским клянусь, что отчизне,

Родному народу отдам я сокровище жизни!

Ты ищешь разум или радость? И то и это в нем найдешь.

Ты ищешь горечь или сладость? И то и это в нем найдешь.

Фарси, дари или таджикский — его как хочешь назови:

Он для меня язык искусства, неумирающей любви.

Не только материнской речью, с которой с первых дней знаком, —

Стал для меня он материнским, благословенным молоком.

Не назову его иначе, ища сравненья вновь и вновь:

Он материнская забота и материнская любовь.

Вот почему язык таджикский, с его певучей простотой,

Люблю, как смех подруги юной, как ласку матери седой.