‹1963›
ПОСЛЕДНЯЯ СОЛДАТКА
В избе, где нет без мужика достатка,
на самой крайней улице села
она живет — последняя солдатка,
степенна, крепкотела и бела.
Ни матери, ни мужа, ни ребенка —
кругом одна уже который год,
и лишь порой нетрезвый мужичонка
на огонек привычно забредет.
— Кто там? — на стук откликнется охотно,
а у самой забьется вдруг в груди.
— Я так, Марина, вижу, светят окна,
на разговор… Чтоб душу отвести. —
Поставит чай, поправит наспех платье,
отсядет в тень от строгого огня,
податливой улыбкою и статью
ночного посетителя дразня.
К такой носить не водку, а подарки
и душу открывать свою в тоске.
А он глядит, как нежно дышат ямки
на правом и на левом локотке,
разглядывает молча, без заминки,
как дышит всею грудью тяжело,
как медленно стекает по ложбинке
от шеи — вниз спокойное тепло…
Раскаяньем и горечью объята,
она привыкла думать напрямик:
«Ну вот пришел, а в чем я виновата?
Что из того,
что он не мой мужик!»
Она прижмется головой украдкой
к его груди, доверчива, нежна,
на этот миг — не прежняя солдатка,
а как у всех — невеста иль жена…
Кто все поймет, а кто ее осудит…
А утром все не так уже, все — врозь.
Уйдет
и попрощаться с ней забудет
с похмельной головой случайный гость…
Она идет, душою всей святая,
и слышит:
— Поглядите, какова! —
Она идет спокойно, как святая,
разлучница, солдатская вдова.
Идет она, стеснительна по-русски,
и думает отчаянно про то,
чтоб около локтей на старой блузке
протертых дыр не увидал никто.
‹1967›
ДОЖДИ
В моей родительской глуши,
заночевав среди соломы,
стучат,
стучат,
стучат дожди
о ставни, словно почтальоны.
Я берегу тоску избы
который год неотвратимо
по круглому комочку дыма,
что выкатился из трубы.
Она еще жива, изба,
не зря ведь тычется спросонок
в глухую ставень, как теленок,
лучом упавшая звезда…
Я берегу тоску избы
и в памяти, и в каждой строчке!
Туда, как пестрые столбы,
бегут года поодиночке!
Я жду, что вот за много лет
в избе, куда стучится дождик,
распустится однажды свет
и задрожит вдруг, как листочек!
О тяга в дальние места,
нам даль сверкнет — и станет тускло!
У каждого своя изба,
куда не суждено вернуться…
И все ж захолодит от стуж,
и так потянет тебя в глушь,
где в изморози, как в пуху
цыплячьем, средь тиши и света,
прижавшись тесно к лопуху,
с росою высыхает лето.
Немало нас, что от своей избы,
прислушиваясь к веку,
от дальних дней и от дождей
разъехались по белу свету!
Сны высыпали, как грибы,
в глаза — и стало все не просто,
что ходит мать лишь от избы
тебя встречать до перекрестка.
Остановите, поезда,
возле нее свои вагоны.
Стоит село.
Стоит изба.
Стучат дожди, как почтальоны.
‹1967›
ЛЮБИ
Чтобы у нас с тобой
все было в жизни равно,
люби меня тоской,
люби самодержавно.
Чтоб не убыть опять
душою, — все морока! —
люби меня прощать,
люби обидеть строго.
Не бойся, что вернусь
я к прежним подозреньям,
ведь боль моя и грусть
освещены прозреньем.
Люби, что я такой,
люби за невезучесть,
чтобы одной тобой
моя слагалась участь.
Люби, чтоб я плечом
прикрыл — лишь бой наступит,
люби меня мечом,
ведь меч не только рубит.
Люби, чтоб лучшим был,
веди меня по краю,
как я тебя любил,
за что — и сам не знаю.
Люби меня легко,
отверженно и грустно,
и больше ничего
на свете мне не нужно.
В моих словах простых
я жил, как в глухомани.
И ты, хотя бы миг,
люби меня заране.
Попробуй доберись
в судьбе моей до сути —
как будто вниз всю жизнь
лечу на парашюте,
и кажется: вот-вот
и приземлюсь я во поле,
и век, как самолет,
летит со мною в штопоре.
Люби меня, скорбя,
люби до самовластья,
люби, чтоб я себя
обрек навек на счастье.
‹1968›
МАМЕД АРАЗ{179}
(Род. в 1933 г.)
С азербайджанского
ГОРДОСТЬ ПОЭТА
Как гордо жили древние поэты,
Как истинно, как искренне во всем.
И каждый знал, что он — источник света…
А мы — как свой огонь сквозь дни несем?
Величием души умы тревожа,
Поэт познал, в чем истинная честь.
Поэт, когда с него сдирали кожу,
Не забывал и в муках, кто он есть.
А горд ли тот, кто всуе подожжен,
Как будто спичкой, похвалою мелкой?
Лишь цвет огня, не пламя держит он,
Хоть и не каждый отличит подделку.
Уйдет из жизни — и прервется нить.
Был только что — и сразу канул в бездну…
И слава не сумеет исцелить
Людей, влекомых славой, как болезнью.
И ты, мое перо, не прячься в тень,
Как будто бы не отдаешь отчета,
Как бы не знаешь, что настанет день
И каждого сурово спросит: «Кто ты?»
Отчетный день —
Он всем необходим,
И в жизни нет серьезнее момента,
И слава, не подписанная им,
Фальшивому подобна документу.
Что ж, каждому — заслуженный успех.
Поэтам слава их необходима,
Как детям, тем, что биты больше всех
И больше всех наставником любимы.
Поэт любовью этою силен.
Бессмертие его такого рода,
Что лишь тогда подвластен смерти он,
Когда лишишь его любви народа.