Все пространство ипподрома, похожее на овальное блюдо, освещалось ртутными лампами, и бледно-сиреневая ледяная дорожка казалась выложенной мириадами драгоценных камешков, каждый из которых переливался своим особым оттенком. А пустующие ярусы трибун подчеркивали эту острую неестественную красоту.

По беговому кругу проносились рысаки в легких одноосных американках. Обычная вечерняя работа лошадей… Поплавок, вытянув морду, тревожно встречал и провожал остренькими ушами проносившихся лошадей.

— Подбери вожжи-то, распустил, как сопли, — проворчал Вася. То, что ездку будет вести старик фельдшер, было для конюха неожиданной глубокой обидой. И он, не стесняясь Ларисы, длинно и запутанно выматерился.

Шарабан мягко присел под тяжестью четырех человек, спрямляя рессоры. Было тесновато. Лариса прижалась к Кириллу. Ее глаза нетерпеливо блестели в предвкушении езды…

— Большую резвость не задавайте, — Юсуфов улыбнулся Ларисе. — Так. Пусть согреется жеребец… Трогайте.

Шарабан резко дернулся вперед, завалив седоков к спинке сиденья. Все мощнее отхлестывая задними ногами, Поплавок набирал резвость. Он чувствовал непривычность коляски и чужие руки наездника. Однако старик вел себя все уверенней, и это передавалось жеребцу, успокаивая его, выравнивая легкую рысь — тротт в энергичный мах.

Сделав четверть круга, Иван Николаевич принял жеребца на вожжи, и Поплавок, требуя свободы, высоко задрал голову и часто заработал ногами, переводя мах в резвую. При этом голова его казалась неподвижной, лишь равномерно покачивался горизонт, изломленный крышей манежа. Воздух свистел в переплетах шарабана. Блики ртутных ламп мелькали тоннельными огнями метрополитена…

— Дает! — восхищенно произнес Адька.

— А что такое крэг? — спросила Лариса.

— Лучшая лошадь на ипподроме, — торопливо пояснил Адька, боясь, что Кирилл его перебьет.

Но Кирилл молчал, прикрыв глаза, весь отдаваясь скорости и глотая тугой зимний воздух остывающими зубами.

— Ну? Молодец, Поплавочек ты мой, — покрикивал Иван Николаевич, прижимая жеребца к бровке. — Молодец, сынок! Отличный ты рысак, Поплавочек… Молодец, граф! Ох ты и молодец, граф! Прославил Русь, граф, хвалю! Алексей Григорьевич, граф Орлов-Чесменский…

Старик все восхищался ходом жеребца. И голос его из певуче-деревенского, так привычно звучащего на конюшне ипподрома, где он мог быть сразу принятым «за своего», голос этот превращался в обычный холодновато-вежливый, из-за чего старик и был когда-то прозван сэром Джоном…

За финишным столбом старик сбросил резвую, чтобы успокоить жеребца до конюшни. Поплавок был этим недоволен, он крутил из стороны в сторону головой и заводил недоуменный глаз назад, к наезднику…

— В русско-турецкую кампанию граф Орлов в битве под Чесмой пленил семью турецкого генерала, — рассказывал старик, ни к кому не обращаясь. — А после окончания кампании он доставил семейство генерала в целости и сохранности, за что и получил в подарок от султана табун чистокровных арабских жеребцов. Среди них и был знаменитый Сметанка, предок орловских рысаков…

Иван Николаевич обернулся, слушают ли его молодые люди или нет? Вроде слушают… Он еще погасил резвость. Теперь Поплавок шел ленивым троттом, покачивая в такт движению головой, словно здороваясь со встречными рысаками…

— Искусство. Истинное искусство… И стыдно его осквернять грязными делами. Грех. И никакого достоинства, — спина Ивана Николаевича обмякла, убаюканная троттом. — Мелкие людишки, поправ прекрасное, разменивают свое достоинство на потные мятые рубли… Грех! — Старик ткнул рукой в пустые траншеи ярусов манежа, словно манеж был заполнен многотысячной орущей толпой.

— Что-то не замечал я раньше за вами святости, сэр, — проговорил Адька, ерзая на стертом жестком сиденье.

— Вы были близоруки, дружок, это точно…

Лариса запрокинула голову и рассматривала медленно отступающие пронзительные капли ртутных ламп на фоне неподвижных далеких звезд. Разговор Ивана Николаевича с Адькой сливался в набор слов, ускользающие от внимания. В сравнении с только что пережитой сказкой слова эти были пустыми, прозрачными… Она положила щеку на плечо Кирилла, втягивая холодный запах его шеи.

Часть третья

Глава первая

После похорон справляли поминки. Длинный стол был покрыт белой скатертью. Под зеркалом, зашторенным черной материей, в узорной рамке стояла цветная фотография Гмыри, в военной форме, при орденах. Оказывается, когда-то он носил густые черные усы.

Сестра Василия Сергеевича, худенькая торопкая старушка, деловито рассаживала гостей. Ей помогали несколько женщин с завода.

Смердов выделил из директорского фонда пятьдесят рублей, сорок подбросил профком, так что на столе было всего в достатке. Чего не хватало, так это посуды, — собралось человек семьдесят, а то и больше. От каждого цеха, не считая управленцев. Люди усаживались за стол, пристраивались на подоконниках, стояли в коридоре, держа картонные стаканчики из заводского буфета. Надо помянуть старика. Столько лет вместе проработали.

Сдержанный разговор то стихал, то вновь звучал под высокими потолками комнат старого дома. Вспоминали истории, связанные с Гмырей. Не забывали и то, что будоражило завод уже несколько дней, — комиссию народного контроля, неожиданно свалившуюся на головы администрации и цехового начальства.

Павел Алехин налил себе граненый стакан водки и сидел, склонив широкое лицо, кроша крепкими пальцами подгорелый пирожок.

— Да, Паша, нету больше Василия Сергеича, — проговорил Сопреев. Он сидел справа от бригадира и простреливал стол быстрым взглядом. — Укатали сивку крутые горки.

— Укатали, Миша, — согласился Алехин.

— Довели человека, довели, — бубнил Сопреев.

— Почему же довели? — возразил Алехин. — Как только кто помирает, так обязательно «довели»? Болел тяжело, вот и умер.

— Это как сказать… Кое-кто, видишь, и на поминки-то не пришел…

Алехин одним глотком ополовинил стакан. Переждал. Хрустнул горелой коркой пирожка.

— Склочник ты, Сопреев. — Алехин вздохнул.

— Вот те и на! Правду скажешь — склочник. — Сопреев налил пива в фарфоровую чашку. — Не любим мы правду, не любим…

Сидящий рядом с ним Кирпотин толкнул его локтем.

— Угомонись, сверчок. И без тебя разберемся, что к чему.

— А я не с тобой говорю, — огрызнулся Сопреев.

— Перестаньте! — негромко прикрикнул Алехин. — Забыли, где сидите?

Он поднял лицо и посмотрел на другой конец стола, где притулилась Татьяна. «Хоть бы прическу изменила. Не на бал пришла, — с тоской подумал Алехин. — Да и одеться можно было бы поскромнее. Не догадалась, что ли? Вот что значит — легко живет человек. Вот Аня Глизарова — одета скромно, как и подобает на поминках, даже черным платком покрылась. Сидят рядом, поэтому сразу и бросается в глаза…»

А от противоположной стены смотрел на Татьяну Греков. Он не захотел садиться к столу, а так и остался у порога, с картонным стаканчиком в руках.

Смердов отодвинул стул, поднялся, одернул и застегнул на все пуговицы просторный пиджак.

— Начнем, товарищи, наше грустное собрание…

По комнате прошел легкий шум. Смердов переждал.

— Человек, переживший три инфаркта, имеет все основания считать себя бессмертным… Но природа — штука серьезная. Словом, ушел от нас Василий Сергеевич. Хорошим он был работником, хорошим человеком. Все мы скорбим. Нам, конечно, долго будет его не хватать. Помянем, товарищи, Василия Сергеевича Гмырю…

Поднялись вразнобой, грохоча стульями. Выпили. Сели.

— Ешьте, ешьте, — беспокойно приговаривала хозяйка, ставя еще одно блюдо с пирогами.

— Обжарки грызешь? Добра мало? — Сопреев подвинул Алехину тарелку с блинчиками и проследил за взглядом своего бригадира. — С женой поругался, что ли?

— И откуда тебе все известно? — Алехин сумрачно глянул на Сопреева.