Кто на борту? Ну, наверняка Злоба. И, если у него осталась хоть капля здравого смысла, Баратол. С улыбающимся Чауром, ребенком — великаном, чья младенческая любовь никогда не предаст — по крайней мере до того дня (будем надеяться, через десятки лет), когда кузнец станет согбенным стариком и заснет в последний раз. Она почти увидела его: глубокие морщины на лице, тусклые глаза… он забывает потери своей жизни, одну за другой, он смотрит только вглубь себя.

Чаур не поймет. Чувства пронесутся по его душе, словно кабаны по лесной чаще. Страшно будет видеть, как он сворачивается клубком, стонет от боли, причины которой не понимает, от потери, глубины которой ему никогда не измерить.

Кто позаботится о нем?

А что насчет милой Сциллары? Почему она не с ними? Хотелось бы ей найти ответ. Но одну несомненную истину о себе она познала. Она предназначена — ныне она крепко в это верит — утешать пролетающие мимо души. Стать утешительным мостом, облегчать тяготы одиноких скитаний.

Кажется, она обречена раскрывать объятия неподходящим любовникам, любить всей силой, но не получать того же в ответ. Итог жалкой и неуклюжей жизни определен уже сейчас.

Сможет ли она так жить, не погружаясь в бездну жалости к себе? Время покажет.

Сциллара набила трубку, выбила искру. Глубоко затянулась.

Некий шорох сзади заставил ее обернуться…

И Баратол подошел, погладил ее по голове, склонился и поцеловал в лоб. Долгий, смачный, однозначный поцелуй. Когда он наконец оторвался, она чуть не задохнулась. Выпучила глаза, глядя на него.

Он сказал:

— Я кузнец. Если придется выковать цепи, чтобы удержать тебя, я готов.

Она моргнула и гортанно засмеялась:

— Осторожнее, Баратол. Цепи свяжут и тебя.

Лицо его стало мрачным.

— Ты сможешь так жить?

— Не давай мне выбора.

Летим, друзья мои, на крыльях любви! Туда, мимо колокольни, на которой мужчина и женщина нашли друг друга, и туда, к тугим парусам, под которыми другой мужчина устремил взор на запад, грезя о сладком лунном свете, о саде, о женщине, ставшей второй половинкой его души.

Тихо скрипит дверь, сладкий вздох — и стражник входит в дом, встреченный женой. Она пережила вечную ночь ужасов, но теперь она обнимает его и всё хорошо, и детишки радостно вопят и пляшут на кухне.

Река горя пронеслась через Даруджистан, и утро плетется следом. Пора отстраивать жизни, пора штопать раны.

Мешочек с монетами шлепается на стол перед женщиной, благословленной вдовством, и она чувствует, будто очнулась от кошмара длиной в десять лет; это ее особенный вид любви, миг, принадлежащий ей и только ей.

Хватка входит в бар и там поджидает ее Дымка, слезы на глазах, и Семар Дев следит из-за столика и улыбается — улыбка ее завистлива, она гадает, какая дверь ее ждет, и будет ли она открыта, и что будет за ней.

А в храме Искарал Паст смешивает чернила и неряшливо переносит на пергамент свой литературный гений. Могора следит стеклянными глазами, но уже замышляет союз с Сордико Шквал.

Бхок’аралы собрались в кучу и обмениваются свадебными подарками.

Двое охранников после тяжелой ночи вламываются в бордель, чтобы никого там не найти. С любовью придется погодить. Но разве кто-то удивится их невезению?

Тизерра замирает на пороге скромного дома — мастерской, смотрит на две любви своей жизни. На самый краткий миг воображение ее срывается с цепей. Но она одергивает себя и небрежно спрашивает: — Завтрак?

Торвальд даже вздрагивает.

Раллик просто улыбается.

Вот круглый человек бесконечного объема деликатно переступает мусор, возвращаясь к «Фениксу». Не годится оставаться чуждым скорби, но следует также метнуть восхищенный взгляд на сладчайшие вещи. Итак, скорбя на свой манер (при помощи булочек), он завистливо воздыхает. Любовь — город, точно, прекрасный город, и в городе том тысячи тысяч тропинок вьются сквозь свет и тени, на воздухе спертом и на воздухе, освеженном ароматами цветов, духов и дерьма, от которых одинаково наморщиваются носы, и по помойным трубам течет золотая пыль, и слезы даруют возрождение.

Наконец-то мы долетели до ребенка, входящего в школу фехтования, минующего золотистые столбы света. Он замирает в десяти шагах от женщины, сидящей на скамье, и говорит что-то, что-то без слов.

Через мгновения два чертенка вбегают и замирают, глядя на Харлло, а потом визжат и бросаются к нему.

Женщина поднимает голову.

Она долго молчит, смотрит, как Мяу и Хныка тискают мальчика. Затем, не сумев сдержать всхлипа, отворачивается…

НО Харлло ей не позволит. — Нет! Я вернулся домой. Вот что это такое — возвращение домой!

Она не способна встретить его глаза, она плачет. Она машет рукой. — Ты не понимаешь, Харлло. То время, то время… у меня нет хороших воспоминаний о том времени. Ничего нет, ничего.

— Неправда! — кричит он, тоже чуть не плача. — Неправда. Там был я.

Что ж, как хорошо знает Сциллара, некоторые двери не удержать запертыми. Смелая истина выбивает такие двери ногой.

Стонни не знает, как справится со всем этим. Но ей придется. Придется. Нет, она встречается глазами с сыном, так, как никогда не позволяла себе раньше. Это решает почти всё.

Но что же сказал — без слов — Харлло за миг до того, как его заметили. Да вот что: — Смотри, Бейниск, это моя мама.

Нимандер стоял на крыше крепости, опершись о холодные камни, и смотрел, как крошечный на таком расстоянии Спиннок Дюрав пересекает пристенное пространство. Воина ожидает роковая, сложная встреча; Нимандер беспокоился, ибо это по его приказу Спиннок пошел к любимой женщине.

Скиньтик поднялся, встал рядом.

— Безумие, — сказал Нимандер. — Это Дюраву следует быть на троне. Или Корлат.

— Именно нехватку самоуверенности мы находим в тебе самым очаровательным, — ответил Скиньтик.

— Думаешь, я шучу?

— Ну, лично мне теперь всегда весело, Нимандер. Слушай, это просто и в то же время сложно. Его кровь течет в тебе, она сильнее, чем ты можешь вообразить. Нравится тебе или нет, но народ за тобой пойдет. Послушай сам себя. Спиннок Дюрав — хороший пример. Он принял твой приказ, словно удар в лицо — и тут же отправился выполнять. Ни слова жалобы, хотя твое раздраженное нетерпение его уязвило.

— Вот именно. Не мое это дело. На таком посту нельзя быть раздражительным или нетерпеливым.

— Это потому, что ты волновался и к тому же плохо знал этого воина. Может, ты не заметил, но тогда и там, в тронной зале, ты обрел друзей. У Корлат глаза сияли. Верховная жрица откровенно улыбалась. Словно мать, гордо и снисходительно. Ты завоевал их, Нимандер. — Он поколебался и добавил: — Всех нас.

Нимандер не был готов даже обдумывать такое. Он сменил тему. — Как поживает Ненанда?